Октябрьский переворот 1917 г., на первый взгляд, ничего не изменил в ее жизни: Ртищева все такая же неугомонная, ищущая себя в творчестве натура. Она организует самодеятельный военный театр, выступает с концертами на заводах, фабриках, рабфаках, устраивает благотворительные вечера в пользу инвалидов войны. Театральная критика относится к ней весьма благожелательно. Так, в июне 1923 г. журнал "Театр и музыка" отмечал ее "свежий, незатасканный репертуар, тонкое мастерство, что при современном эстрадном голоде является находкой".
Увы, иначе думали чиновники от искусства. В 1924 г., в то время как Ртищева находилась на гастролях в Сибири, она была исключена из членов РАБИСа (профсоюза работников искусств) за подкачавшее "социальное происхождение" и выселена из комнаты на Новинском бульваре, которая, вполне вероятно, приглянулась кому-то из аппаратчиков. В довершение всего "в счет уплаты чрезвычайного революционного налога" у нее изъяли собранные за долгие годы уникальное собрание севрского фарфора и редчайшие кубки эпохи Ренессанса. Уполномоченные не побрезговали даже такой безделушкой, как коллекция старинных вееров. От былой роскоши остался лишь музыкальный ящик с изображением улыбающихся маркизов...
В этой невеселой ситуации помогли ее друзья и друзья мужа, выхлопотав комнату, и снова, по счастью, на любимом Арбате - Денежный переулок, 12, кв. 7. Соседом по дому был старый знакомый - Е. Б. Вахтангов. По воспоминаниям историка театра Н. Д. Волкова (он жил в соседнем Кривоарбатском переулке и часто захаживал в гости), Олег Леонидов любил "петь с Вахтанговым в два голоса с разных этажей, и это пение было полно комизма"6. Зная способности Ртищевой, можно представить, как она затем имитировала этот "художественный дуэт"! А среди слушателей самыми благодарными были арбатские соседи - С. Эйзенштейн и Я. Протазанов.
Вскоре Ртищева задумывает издать сборник своих рассказов. "Дается это нелегко, - писала она, - потому что рассказы у меня бытовые. Старый быт уже умер, а новый еще, пожалуй, не родился". Ртищева, как всегда, лукавила. Она была в самой гуще этого нового быта, и он, мягко говоря, не вызывал у нее восторгов. В рассказе "Мать и дитя" она с таким злым юмором схватила жизнь современной коммуналки, что становилось не по себе. И это неудивительно. Рассказывают, что К. С. Станиславский во время репетиции пьесы, действие которой происходило в коммунальной квартире, никак не мог взять в толк - что делают совершенно чужие люди в одной квартире. Ртищева испытала все прелести коммунального жилища (а Арбат за первые годы революции уплотнился основательно) на собственной шкуре. Должно быть, не случайно цензорский карандаш довольно скрупулезно потрудился над текстом, и политически вредными были признаны не только отдельные места (например, ругательство "пионер паршивый"), но и весь рассказ7. И хотя известный писатель Н. Пазухин поддержал Ртищеву, написав в рецензии, что в ее рассказах содержится "неповторимый московский колорит", мнение в известных кругах, видимо, уже сложилось, и сборник так и не увидел света. В утешение Пазухин написал рассказ "Квартиранты", на котором поставил посвящение Ртищевой.
Если правда, что есть вечные юноши, то должны быть и вечные девушки. Маргарита Ртищева из их числа. Она никогда не боялась показаться наивной и даже восторженной, а попросту говоря, никогда не изменяла самой себе, была естественной и в жизни, и в творчестве. Прочитав весной 1931 г. только что вышедший из печати роман П. А. Ширяева "Внук Тальони", она пишет автору восторженное письмо, сделав в конце такую приписку: "Прошу Вас, Петр Алексеевич, не смеяться над моими, может быть, наивными суждениями. Вероятно, я и в могилу сойду, сохранив ум 6-летнего ребенка"8. Жизнелюбию Ртищевой можно позавидовать. Тяжело больная (перелом ноги), она на несколько месяцев оказывается прикованной к постели. И что же? В письме к Сергею Эйзенштейну ни намека на жалобы, и даже более того: она сообщает ему, что "необыкновенно хорошо чувствовала себя морально: пела песни, читала и вообще нашла себя!"9.
Кто знает, однако, о чем размышляла она, оставаясь одна, долгими бессонными ночами? Не жалела ли о том, что давным-давно ей так и не удалось прибегнуть к услугам профессора Бахметьева? Такую ли Москву, такую ли жизнь ожидала она увидеть, очнувшись от анабиоза? Шел 1935 год. Настоящее она воспринимала философски. В письме к С. Эйзенштейну советовала ему "не падать духом": "Ничего не поделаешь. И эпоха и энтузиазм требуют жертв..."10 Она уже многое повидала, но еще многого не знала...
Едва сняв гипс, она снова в творческих исканиях, получает согласие Эйзенштейна на совместную работу над киносценарием. В последнем известном мне письме к мэтру (ноябрь 1938 г.) она сообщала о себе: "А я еще жива, я еще хочу встать на ноги. А без посторонней помощи не подняться. Уважающая и обожающая Вас бывшая Ртищева Маргарита Ивановна"11. На конверте стоял ее последний арбатский адрес: "Б. Левшинский переулок, дом 8а, кв. 31 ". В этом доме, возведенном для жилищного кооператива "Искусство и труд" в 1927 - 1928 гг., проживали многие выдающиеся актеры - Б. Захава, Ц. Мансурова, А. Попов, Р. Симонов...12 Героиня нашего рассказа не была ни артисткой, ни писательницей этой "большой обоймы". И, может быть, поэтому ее имя сегодня совершенно забыто.
О себе она говорила в конце жизни с легкой грустью - бывшая. То есть вся в прошлом. Но, вдумаемся, слово это имеет и другой оттенок. Бывшая - значит, была, жила, дышала, творила. И, восстанавливая пестрый облик старого Арбата, ясно сознаешь, что без таких людей, как Маргарита Ивановна Ртищева, он был бы не полон. Да и, как известно, не все ли равно, о ком говорить, того заслуживает каждый, живший на Земле...