Очень тяжело пережил он ее кончину. Вот что писал мне Николай Павлович из Самарканда в 1943 году: "Дорогая Кира! Не писал Вам потому, что Анна Семеновна все время болела и мучилась, а 3 октября умерла. До сих пор я никак не могу оправиться и чувствую себя очень плохо". До конца дней своих хранил фотографию Анны Семеновны - мертвой. Лицо ее, изможденное долгими муками до неузнаваемости, было ужасно. И все время переводил плату на уход за ее могилой в Самарканд.
У Николая Павловича был очень интересный двойной портрет - он с Анной Семеновной молодые. Трагический портрет - время размолвки Николая Павловича с Мейерхольдом. Местонахождение его неизвестно, сохранилась лишь фотография. Может быть, он пропал во время войны из квартиры Ульяновых, как и другие его картины. Среди них прекрасная картина "Пояс Венеры" и большой портрет молодой блондинки в розовом на сером фоне - "Тона". Унесено было 25 вещей "со знанием дела" - лучшие. Вторая жена Николая Павловича, Вера Евгеньевна, говорила мне, что знакомый Николая Павловича, инженер из Загорска, унес эти картины самовольно. Разыскать этого человека по возвращении из Самарканда они не смогли - он исчез.
Приятельница Ульяновых, Н. А. Кастальская, много позднее говорила мне другое - будто бы Николай Павлович перед эвакуацией сам просил своего знакомого забрать и сохранить у себя его лучшие работы. Вспомнить фамилию этого человека она не смогла.
***
Недоброжелатели называли Николая Павловича "затворник из Староконюшенного". Затворником он никогда не был, шел в ногу с жизнью, от жизни никогда не отставал. И никогда не был одинок, всегда около него были друзья, почитатели. Не было в доме Ульяновых празднословия, докучливых бытовых разговоров. Никогда не слышала, чтобы Николай Павлович или Анна Семеновна кого-нибудь обсуждали или осуждали. Воздух в их доме был пропитан искусством, в нем не было старости. Было молодо, легко, интересно. Николай Павлович всех заражал своим жизнелюбием, люди около него молодели.
Приветливый, радушный хозяин, остроумный, глубоко содержательный собеседник, он радовался всем, кто его посещал, любил пошутить, ввернуть в разговор острое словцо. Анна Семеновна, умница и насмешница, менее сдержанная, чем Николай Павлович, могла, сощурившись, с милой улыбкой "поддеть" - язык у нее был как бритва.
Приходил мой крестный отец в искусстве - Христофор Мартынович Тэриан. Глаза лукавились, от него как бы летели искры веселья и остроумия. Христофор Мартынович не мог жить без забавных историй и анекдотов.
Приходил почитатель Николая Павловича - искусствовед Михаил Порфирьевич Сокольников, большой, шумный, многоречивый. Вел с Николаем Павловичем долгие беседы. Сотрудники Музея изобразительных искусств им. Пушкина во все времена относились к Ульянову с постоянным вниманием, глубоким уважением и огромной заинтересованностью.
Ум Николая Павловича был всеобъемлющ. Он интересовался всем: политикой, литературой, наукой, историей - от древности до наших дней. Не любя "князей церкви", знал историю всех римских пап, судьбу и характер каждого, ко многому относился с юмором. Своим насмешливым испытующим взором видел человека насквозь, но был очень деликатен, сдержан, больше слушал, чем говорил. Мнение свое о людях высказывал редко и неохотно. Даже художников, совершенно ему противоположных, никогда не критиковал. Если уж очень кто-нибудь или что-нибудь возмущало - высказывался коротко и уничтожающе.
Анна Семеновна рассказала мне, что Николай Павлович задумал для своей дипломной работы в училище живописи написать карусель.
Долго эту мысль вынашивал, поделился ею со своим товарищем и однокурсником Сапуновым и очень скоро увидел свой замысел воплощенным на холсте у товарища. Возмутился, но ничего не сказал, выдержал удар молча, а для своего диплома выбрал другую тему.
Постоянным и любимым местом прогулок Ульяновых был сад напротив их дома. Они часто ходили туда с раскладными стульчиками. Николай Павлович, сосредоточенный и серьезный, в теплую погоду в светлом чесучовом пиджаке и светлой кепке. Сад этот Николай Павлович писал из окна своей мастерской много раз: "Зимний день", "Морозный день" (пейзаж с вороньими гнездами), "Весеннее небо", "Весенняя лужа", "Осенний пейзаж", "Осенний пейзаж с первым снежком", "Летний дождь", "Весенний дождь" с домом крестной матери художника В. Конашевича, описанным в его воспоминаниях детства.
***
На первом же уроке Николай Павлович поставил мне античную маску. Наглядно, с карандашом в руке, объяснил пропорции античного лица. Пошутил мимолетно: "У вас хорошей формы лоб и уши. А носу до классической длины не хватает целого сантиметра. Это занятно, есть к чему прицепиться. Если бы нос у вас был классической длины, было бы скучно". И ушел в соседнюю комнату, оставив меня одну. Через час подошел, легко прикоснулся к плечу: "Отдохните". И только в конце второго часа снова подошел, сел на мое место, взглянул, нахмурясь сосредоточенно, на маску, потом на мой донельзя замученный рисунок, молча подчистил его резинкой. Легкий взмах руки с остро отточенным карандашом, и вместо моей лохматой, беспомощной мазни с молниеносной быстротой возникло на листе бумаги прекрасное и строгое античное лицо такого мастерства и выразительности, что казалось живым.
Рисунок у меня не пошел сразу. Я очень старалась, но застылый гипс не давался. Бывали иногда минуты озарения, но редко. Николай Павлович утешал меня как мог. Говорил, что у меня хороший глазомер.
"Если хотите научиться рисовать, - сказал он, - все время делайте наброски - дома, на улице, на работе. Быстрый набросок разовьет глаз, освободит руку. Когда сделаете тысячу набросков, научитесь рисовать".
Живые лица получались лучше и легче. Николай Павлович беспокоился, что у меня нет натуры, старался помочь. Позировали иногда по просьбе Николая Павловича его знакомые, домашняя работница Ульяновых. Приходили, когда было возможно, мои родные - мама, ее сестра Валентина. "Удивительное лицо у вашей мамы, словно из сказок Гофмана", - сказал Николай Павлович. И про тетю Валю: "Какое интересное лицо у вашей тети". Тетя Валя вспыхнула от удовольствия, она любила краснеть.
"Надо уметь ухватить в человеке самое главное, самое характерное, - учил Николай Павлович, - выявить именно эти черты, отбросив все остальное. Не останавливаться на мелочах, не засорять ими рисунок, брать только то, что дает характер и сходство". Рисунки мои поправлял молча. Помедлив немного, пристально вглядевшись в модель, как бы вобрав ее в себя, пошевелив по привычке слегка губами, взмахнув два раза в воздухе рукой с карандашом или углем, как бы прицеливаясь, он рисовал решительно и наверняка. Позднее, встречая в жизни многих художников, я не видела, чтобы кто-нибудь рисовал с такой уверенностью и силой, весь уйдя в рисунок, с таким непревзойденным мастерством. Рисунок его был скуп, без лишних подробностей, безупречно точен по внешнему сходству, а по внутреннему глубоко психологичен и беспощадно правдив. Будто про него в такие минуты его творческой сосредоточенности написала Анастасия Цветаева: "Молниеносное - глаза в душу - наблюдение и весь человек насквозь".
Глаз его видел безошибочно, а рука была так точна, что даже резинкой Николай Павлович почти никогда не пользовался. Не терпел растушевки. Только иногда, если рисунок был углем, позволял себе кое-где растушевать одним прикосновением своего тонкого, гибкого пальца.