Мне кажется, что одно обстоятельство помогало московскому математическому коллективу быстро преодолеть некоторую свойственную ему вначале узость: это довольно высокий уровень общей, в том числе гуманитарной, культуры <...> Среди московских математиков того времени были люди, тонко чувствовавшие и знавшие литературу, как В. В. Степанов, А. Я. Хинчин, Л. Г. Шнирельман и другие, любившие и понимавшие музыку, как П. С. Урысон, В. В. Степанов <...> Это не только украшало жизнь, но и расширяло кругозор <...>
Когда жизнь стабилизировалась, романтическая "экзотика" Лузитании исчезла. Далее математиков становилось все больше, и элемент интимности в их отношениях исчезал"14. Осталась просто лузинская теория функции.
Лузитания просуществовала сравнительно недолго. Ее распад, по свидетельству очевидцев, был следствием ее быстрого роста: в ней стало тесно.
Как считает А. П. Юшкевич, "(Лузин) умел очаровывать, но он мог и разочаровывать. Дело в том, что тематика, которой он занимался, сама по себе очень важная и интересная, была все-таки ограниченной в том направлении, которое разрабатывал он. И складывалось дело так, что целый ряд молодых ученых, не чувствуя уже интереса к проблематике, казалось бы, в основном изученной и малоперспективной, во всяком случае, с трудом поддающейся дальнейшей разработке, переходил на другие темы. И школа, которую они получали у Лузина, в высшей степени содействовала занятиям в другой области. Они получали великолепные навыки для последующего творчества - и технические средства, и разработка интуиции математической, - они были готовы заняться многим другим. Они выходили из сферы его влияния и постепенно создавали собственные школы. Вот П. С. Александров и П. С. Урысон ушли в типологию, Александр Яковлевич Хинчин - в основном в теорию вероятности и т. д. Его трагедия (как педагога) заключалась в том, что постепенно с ним остались очень немногие, верные его тематике люди. Они, конечно, шли дальше, но шли в том же направлении: Дмитрий Евгеньевич Меньшов шел все в том же направлении, правда ушел далеко и глубоко, или Нина Карловна Бари, очень талантливая женщина-математик, она тоже оставалась в его пределах. А иные уходили. Вот Лаврентьев Михаил Алексеевич перешел на прикладную математику. Конечно, он Лузину обязан очень многим, но он от него отошел. В этом была большая личная трагедия Лузина.
Я не говорю о том, что он испытывал лично. В середине 30-х годов ему был предъявлен ряд сильных идеологических обвинений в идеализме. В отношениях с зарубежными математиками его обвинили в низкопоклонстве. И в его поведении как педагога <...> У нас же бывали годы, когда начиналось гонение на одного или другого. Это была, конечно, его персональная драма. Но вообще, с точки зрения развития математики в нашей стране, он сыграл исключительно положительную роль"15.
Значение Н. Н. Лузина как педагога и теоретика неоспоримо. Об этом уже немало написано. Размышляя о судьбе московской математической школы, "летописец" Лузитании Л. А. Люстерник выскажет точку зрения, с которой согласны многие: "То, что служило источником внутренней драмы Лузина, оказалось источником его последующей славы: именно распад Лузитании превратил ее в комплекс школ и направлений и тем самым сделал ее этапом в развитии московской, а значит, и советской математики. Были позже научные школы, сравнимые по силе с Лузитанией, и более устойчивые; были математики не менее авторитетные, чем Н. Н. Лузин, но никогда больше в Москве не повторялась ситуация, когда целый этап развития математики персонифицировался, назывался именем одного человека"16.
Педагогические принципы этого выдающегося ученого продолжают развивать его последователи. "Я следую традиции Лузина, - скажет Д. Е. Меньшов в феврале 1975 года, - и считаю, что это лучший способ почтить его память: вести работу с молодежью так же тщательно и основательно, как он вел с нами. Это прочная традиция московской математической школы, которой придерживаются все, а теперь и более молодые математики, в частности мои ученики и ученики моих учеников"17.
В дополнение к сказанному хочется привести слова члена-корреспондента АН Б. Н. Делоне, который не был учеником Н. Н. Лузина: в 1913 году он закончил Киевский университет, а в 20-е годы, вплоть до 1935 года, был профессором Ленинградского университета. Это мнение ученого иного научного направления: "Лузин перенес на московскую почву самую глубину французской, так сказать, европейской мудрости <...> А потом начали появляться ученики: Александров, Колмогоров, Меньшов... А потом началась "лузинщина". И все мы его проклинали в официальном порядке - этого Лузина. А ученый он был крупнейший, глубочайший ученый. Несколько, может быть, односторонний, абстрактный, очень далекий от петербургских. На выборах в Академию наук в 1929 году москвичи выдвинули Лузина, но ленинградцы эту лузинскую "французскую математику" даже математикой не считали: считали философией какой-то. Его и избрали-то "в пику" москвичам - по философии. И Лузин потом долго, много лет через Алексея Николаевича Крылова добивался перевода на математику <...>
Между школой Эйлера - Чебышева и школой Лузина, московской, собственно, парижской, французской, все время был такой антагонизм: эти тех не принимали, те - этих. Пока академию не перевели в Москву. И только в 34-м - начале 35-го, когда академию перевели в Москву, они начали сближаться. Из этого сближения и получилось то, что мы сейчас называем советской математикой.
Она возникла из двух источников: одного совсем старого - Эйлер - Чебышев, имевшего два столетия, и лузинского 20-х годов. Это московское течение оказалось очень важным, потому что исправило в ленинградском некую одностороннюю направленность на все прикладное <...> А московское, наоборот, - совсем не прикладное направление, абстрактное. Но в математике хорошо, когда одно другое оплодотворяет. Это и есть сейчас советская математика"18.
Александров: <...> На нашем факультете центральными фигурами были Дмитрий Федорович Егоров и Николай Николаевич Лузин.
Дмитрий Федорович воспринимался как глава всей московской математической школы, Николай Николаевич - как человек исключительного творческого дарования, очень быстро сгруппировавший вокруг себя плеяду молодых учеников <...> В чисто математическом отношении и в творческом Лузин был на первом месте. Егоров превосходил его своей эрудицией, но в смысле творческой продуктивности Лузин стоял выше <...>
Более молодое поколение, прежде всего Вячеслав Васильевич Степанов и Иван Иванович Привалов, они были тогда доцентами (в 1913 году Степанову было 24 года, а Привалову - 23, потом они стали очень яркими фигурами на математическом горизонте) и входили в качестве старших членов в так называемую Лузитанию.
Дувакин: Какое хорошее слово! Лузитания - это что? Ученики Лузина?
А.: Да, да. Об этом можно прочесть в статьях, об этом имеются воспоминания Люстерника. Мы с ним вместе входили в Лузитанию, он был на четыре года моложе меня, но весь этот лузитанский период мы проходили вместе...
Д.: Простите, а Лузин, по вашим впечатлениям, был как-то сопричастен с искусством?