В 1940-м для меня, пятиклассника, Иван Иванович Зеленцов был полубогом. По благоговению, с которым произносилось его имя, чувствовалось, что в Иване Ивановиче все самое доброе, высшее, человечное, что должно быть в человеке, хотя я и не владел тогда, по сути, этими понятиями.
Любовь к Учителю была искренней. Может быть, Ольга Николаевна Лаврова-Леви - учительница первая моя (в 1936-м мы, первоклассники, были ее первыми после окончания ею педагогического училища учениками) - сама и не подозревала, что открыла нам школу любви своей чистой душой, доброй улыбкой, находившей отзыв в еще неокрепших духовно юных душах. Среди моих самых дорогих реликвий хранится подаренная ею "Занимательная минералогия" Ферсмана с дарственной надписью: "Моему дорогому первому ученику в день рождения. Желаю тебе, Геня, много радости и счастья в жизни". Когда в середине нашего третьего класса она должна была уехать с семьей на Балхаш - это было для меня одной из первых жизненных драм.
Через всю жизнь я пронес благодарность моей учительнице русского языка Вере Николаевне Соковой. Вероятно, увлечение грамматикой принесло и первое знакомство с логикой, а загадочная архаичность спряжения глагола быть оказалась прологом к открытию прелести чтения по-старославянски. Учитель и подросток, мы были друзьями. Впоследствии мы играли вместе в преферанс.
Конечно же, и сам директор школы Иван Кузьмич Новиков, при той противоречивости его образа, которая стала понятна мне уже взрослому, был не только всеведущим, грозой Олимпа, но и прежде всего - мудрым, всепонимающим наставником в хорошем, правильном, добром. Когда в 1938-м арестовали отца и мы с матерью остались совсем без средств, он сразу же взял ее на работу. В 1944-м вышло постановление об аттестатах зрелости. В середине осени я пришел к Ивану Кузьмичу, фактически без восьмого и девятого классов (после непродолжительной учебы в техникуме и сезона на лесоповале), с просьбой принять меня в десятый класс: я обещал догнать и сдать все пропущенное. Таковы были свойственные духу нашей школы взаимное доверие и ответственность, что он поверил мне, и я не подвел. В июне 1945-го он добился для меня, сына репрессированного, первой в стране золотой медали. Я так никогда и не узнал, как ему это удалось. Первых медалистов представляли общественности в прессе, печатали их фамилии, номер школы. Мы попали на газетную полосу рядом с Указом Президиума Верховного Совета СССР о присвоении И. В. Сталину звания Генералиссимуса. Такова история. Учитель и учащийся были друзьями. За погрузку угля школа расплачивалась со мной табаком; я же никогда принципиально не курил на территории школы и сворачивал цигарку только выйдя на улицу.
В такой школе дружбы занимает в моей жизни совершенно особое место Вера Акимовна Гусева.
В июле 1941-го школа была эвакуирована, первоначально в деревню Марьино-Заречное, под Касимовом; к началу учебы переехали в Касимов, а в середине осени, когда немцы уже приближались, состоялось трудное переселение в село Панино Горьковской области, в тридцати километрах от Павлово на Оке. Именно к этому времени посланная из Москвы Вера Акимовна стала директором нашего интерната-детдома, который объединил и детей из других школ, всего, вероятно, человек до двухсот, преимущественно младших классов, голодных, завшивевших полусирот, оборванных и без теплой одежды. Трудно поверить, что эта маленькая женщина, маленькая, как девочка (безжалостные недоумки дали ей кличку Молекула), смогла сплотить учителей-воспитателей и помощников, которые были часто так же беспомощны, как и дети. Мы жили в одноэтажном, П-образном, деревянном здании больницы; рассказывали, что в прошлом году больные сбежали отсюда от холода. Действительно, печи были сложены плохо, кое-где зазоры между кладкой и стеной были забиты паклей, и мы несколько раз горели.
Особенно голодно и холодно было в первую зиму. Пурга, заносы, ночью слышался вой волков. Вера Акимовна одна, пешком уходила за двадцать километров в райцентр Сосновское, чтобы добыть деньги, карточки, привезти распоряжения сельсовету... Энергичная, подвижная (действительно, как молекула!), никогда не унывающая, нерасслабляющаяся, не жалующаяся, она была сама замечательной школой силы духа, веры и оптимизма. Мы, старшие мальчики, шестых - восьмых классов, человек десять, еще не могли оценить это сознанием. Но силой своего духа и необыкновенным даром педагога, без лозунгов, окриков и угроз, Вера Акимовна сумела увести нас от хулиганских, подчас скверных затей и сделать своими верными помощниками в повседневном тяжелом труде: лютой стужей таскать для всего интерната воду из-под горы, валить и разделывать старые березы, гасить пожар, копать огород, а иногда и впрягаться в плуг, косить сено в колхозе по тридцать пять соток на трудодень... Потом появилась лошадь, стало легче ездить и с бочкой к колодцу, и в лес за дровами. В июне 43-го, в ночном с нашей лошадкой, слышали мы "уу - уу - уу" юнкерсов, летящих бомбить Горький, и Вера Акимовна прибегала сказать, чтобы мы спешили загасить костер.
Вера Акимовна отправлялась в Горький за средствами. Мы с Юрой Васюковым, потом моим многолетним другом, сопровождали ее до Павлова, тридцать километров. Усталые, доплелись до дома колхозника; уже ночь. Она оставляет нас там и не разрешает проводить ее до вокзала. До сих пор стыдно, что подчинились... Другой раз я один провожал ее в Павлово; Вера Акимовна - в Горький, а я рано поутру - за двадцать километров в райцентр, с какими-то денежными документами, по легкому морозцу, по старой булыжной саше, с кисетом и огнивом в кармане, кусочком хлеба и яйцом. Догоняю женщину, присевшую передохнуть у верстового столба, поделился этим кусочком. В Сосновском она привела к себе в дом: патриархальная семья за столом, посредине большая глиняная миска со щами, и мне целых два ломтя хлеба. После дел в райсовете - еще двадцать километров домой в Панино, к ночи. Тут нет места звучным словам о закаливании стали, но так в 14-летнем пареньке воспитывалась ответственность.
За все два года только одному Жене Салову мы поставили дощечку на кладбище в Павлове; он умер в больнице от туберкулеза. Вера Акимовна спасала наши жизни и наши души от безверия, равнодушия, от очерствения.
Когда осенью 43-го, уже после лесных делянок в Ярославской области за Буем и погрузки леса, я вернулся в 110-ю школу, то не мог участвовать с одноклассниками (собравшимися преимущественно из других школ) в их шалостях вроде выдергивания морковки из горшка в биологическом кабинете, распевания на мотив "Варяга" злобных куплетов об учительнице немецкого языка (я глубоко благодарен ей за приобщение к немецкой поэзии, особенно Гейне) или рисования на доске костыля (хромающего завуча - учителя истории - звали Костыль). Но я любил рисовать для Веры Акимовны на доске большие чертежи к ее урокам по стереометрии - она не доставала до верха доски.
Мы с матерью еще больше сдружились с Верой Акимовной. Позднее счастье стать ее другом выпало и моей жене.
Среди рассказов Веры Акимовны о ее жизни острее всего врезались в память посвященные ее младшему брату Александру Акимовичу. Они родились в бедной семье в Тульской губернии. У Веры Акимовны хранилась фотография, где она - маленькая девочка - стоит среди детей вокруг Льва Николаевича Толстого. Эта девочка силою своей убежденности в правоте добра сумела убедить начальницу частной гимназии взять Сашу бесплатно - платить было нечем. У Веры Акимовны не было семьи. Я знаю лишь, что она с особой теплотой вспоминала друга своей юности, героя гражданской войны Колю Руднева. В 51 - 52-м годах я провел год в Харькове, в офицерской казарме на площади Руднева и неизменно, проходя возле его памятника, думал о Вере Акимовне и ее роли в моей жизни.
Преданность брату и забота о нем - может быть, самые яркие страницы ненаписанной повести об этой героической женщине. В 36-м его, комсомольского вожака, посадили. И эта маленькая женщина, казавшаяся ребенком, пробиралась к нему, за колючую проволоку и 1-х, и 2-х Онежских лагерей... Только в Тобольский централ ей не удалось проникнуть. После его реабилитации они жили в ее комнатке в коммунальной квартире. Мы с женой бывали у них. Самые тяжелые рассказы Веры Акимовны - о его болезни, об отчаянных попытках прорваться сквозь бездушие и жестокость той бесплатной медицинской помощи, помимо которой им не на что было рассчитывать, о смерти беспомощного старика. Они жили очень бедно. Осенью в тапочках Вера Акимовна могла часами находиться на улице, организуя установку знаменитого памятника погибшим солдатам - ученикам 110-й. И никогда ни одной жалобы. Вера в людей, в их разум никогда не покидала ее, и ее счастьем было передавать эту веру нам.