Смерчев предложил мне выпить по чашке кукурузного кофе, и мы зашли в писательский УПОПОТ (Удовлетворение Повышенных Потребностей), где за сравнительно чистыми столиками сидели исключительно полковники и генералы. Несмотря на мое малое звание, они все немедленно встали и приветствовали меня дружными аплодисментами.
Среди них я сразу углядел Дзержина Гавриловича, который в дальнем углу приветливо помахал нам рукой. Дзержин сидел с каким-то очень молодым генералом, которому, если бы не его звание, я бы дал лет двадцать пять, но и, учитывая звание, никак не дал бы больше тридцати. Лицо его мне показалось очень знакомым, но я понимал, что впечатление это обманчиво. Я уже встретил здесь много людей, которые напоминали мне кого-то из прошлой жизни. Я сказал обоим генералам: "Слаген", и они мне ответили тем же. Смерчев сказал, что он куда-то торопится и потому передает меня на попечение Дзержина Гавриловича.
- Хорошо, - сказал Дзержин и, дождавшись, когда Смерчев ушел, представил мне молодого человека как Эдисона Ксенофонтовича Комарова.
- Очень и очень рад! - сказал тот, энергично тряся мою руку. - Как говорят ваши немцы, зерангенем. Я, между прочим, очень люблю немецкий язык, хотя по-немецки говорит не с кем.
- Вы тоже писатель? - спросил я.
- О, найн! - горячо и весело запротестовал тот. - Я совсем по другой части. Хотя в наших профессиях есть много сходства.
- То есть? - спросил я. - Видите ли, я биолог и работаю над созданием нового человека. Разница состоит в том, что вы создаете своих героев силой воображения, а я с помощью достижений современной науки.
- И что же за героев вы создаете?
- А это я вам с удовольствием как-нибудь и расскажу и покажу. Вот как только вы тут со всем ознакомитесь и освободитесь, приезжайте ко мне в Комнаком...
- Куда? - переспросил я.
- Комиш!10 - закричал молодой человек по-немецки и засмеялся. - Первый раз вижу человека, который не знает, что такое Комнаком.
- Классику это простительно, - заметил Дзержин Гаврилович. - Он прибыл к нам совсем недавно и еще не во всем разобрался.
- Натюрлих11, - охотно согласился молодой человек и объяснил мне, что Комнаком - это Коммунистический Научный Комплекс, генеральным директором которого он, Эдисон Ксенофонтович, является.
- Там проводятся биологические эксперименты? - спросил я.
- Всякие, - сказал он. - У нас в Комплексе сосредоточены все науки, и я всем этим руковожу, но сам лично занимаюсь исключительно биологией. Я вам все покажу, обязательно приходите. А пока мне, извините, пора.
Он пожал руку мне и Дзержину Гавриловичу и тут же исчез. Мы остались вдвоем, и Дзержин Гаврилович долго расспрашивал меня о моем впечатлении от всего увиденного в Безбумлите.
Я высказался самым одобрительным образом об уровне технической оснащенности коммунистических писателей, но в то же время выразил осторожное сомнение относительно творческой свободы, которой эти писатели пользуются.
- Меня удивило, - сказал я, - что они все обязательно должны писать так называемую Гениалиссимусиану. Я нисколько не сомневаюсь в многочисленных достоинствах Гениалиссимуса, но все-таки мне кажется, что у писателей могли бы существовать и какие-то другие темы.
Кажется, мои слова Дзержину Гавриловичу не очень понравились.
- А кто вам сказал, дорогуша, что они все обязаны писать именно Гениалиссимусиану? - спросил он, нахмурившись. - Неужели Смерчев?
- Ну да, признался я, тут же испугавшись, не подвожу ли Коммуния Ивановича. - Именно он мне это все и сказал.
- Какая глупость! - горячо возмутился Дзержин. - Какая клевета! И вы, такой умный и наблюдательный человек, неужели могли поверить подобному вздору?
- Ну а как же я могу не верить? - сказал я. - Я же здесь человек совершенно новый.
- Ну так вот, поверьте мне, - сказал Дзержин решительно. - Я пользуюсь репутацией очень прямого и правдивого человека. Поверьте мне, все, что сказал вам наш уважаемый Коммуний Иванович, есть полная чушь и глупость. Наши подкомписы пользуются такой свободой, какой не было никогда ни у кого. И пишут они не то, что им приказывают, а абсолютно все, что хотят. Хотят, пишут за Гениалиссимуса, хотят - против. Никаких ограничений для них не существует.
- Странно, странно, - сказал я, несколько смущенный столь противоречивыми сообщениями. - Но я надеюсь, то, что сказали мне Смерчев и Сучкин насчет компьютера, который обрабатывает все написанные тексты, выбирая из них самое лучшее в идейном и художественном отношении, это правда?
- А, ну это, конечно, правда, - охотно согласился Дзержин. - Компьютер у нас действительно замечательный. Лучший в мире. Между прочим, - он посмотрел мне прямо в глаза, - это мое детище. Это я лично изобрел этот компьютер.
- Вы? - переспросил я, чуть не поперхнувшись кофе.
- Я. А что, не похоже?
- Нет, я ничего не говорю, - сказал я, порядком смутившись. - Но вообще-то... Если вы изобрели такое сложное техническое устройство, значит, вы просто очень крупный изобретатель.
- Да-да, - лениво согласился Дзержин. - Если говорить без лишней скромности, я, надо признаться, довольно крупный изобретатель. Кстати, не хотите ли посмотреть, как мой компьютер работает?
- А можно? - спросил я с некоторым недоверием.
- Что за вопрос! - развел руками Дзержин. - Кому-то, может, и нельзя, но уж вам- то, конечно, можно. Тем более, что Гениалиссимус лично распорядился ознакомить вас со всем лучшим, что есть в нашей республике.
Признаюсь, таким неизменным ко мне вниманием Гениалиссимуса я был очень и очень польщен. Выйдя из Упопота, мы направились прямо к двери, за которой должно было находиться это уникальное электронное устройство.
Часовые почтительно салютовали нам взятием оружия на караул.
За дверью, в которую мы вошли, находилась сравнительно небольшая комната, где стояли еще двое часовых и за канцелярским столом под портретом Гениалиссимуса сидел моложавый дежурный в чине майора. Увидев Дзержина, майор вскочил и, заикаясь от волнения, доложил, что за время его дежурства на охраняемом объекте никаких происшествий не случилось.
- Ну и очень хорошо, - сказал Сиромахин. - Молодец. А мы вот с Классиком решили проверить, как наша машина работает. Дай-ка нам книгу посетителей.
Книга эта в красном коленкоровом переплете была совершенно новая. Ею даже вообще, по-моему, никто до меня не пользовался. Я спросил, что я должен написать.
- Ну, напишите, что вы, ознакомившись с машиной, обязуетесь никому не рассказывать о ее конструкции и принципе работы.
Это обязательство не показалось мне слишком обременительным. В устройстве компьютеров я, как уже было сказано, ничего совершенно не смыслю и поэтому никаких связанных с ними тайн выдать не могу даже под пыткой.
После того как я выполнил требуемое, Сиромахин приказал открыть дверь, которую я не сразу заметил. Это была узкая железная дверь, вроде тех, которые бывают на подводных лодках.
Сначала с этой двери сорвали сургучную печать, потом долго крутили какие-то ручки и набирали цифры на двух номерных дисках.
- Дверь прямо, как в Швейцарском банке, - заметил я.
- Правда? Мне показалось, что Дзержин посмотрел на меня как-то странно.
- В самом деле очень похоже? - Мне кажется, что похоже, - сказал я. Хотя, честно признаться, я ни в одном из банков Швейцарии отродясь не бывал.
- Вы никогда не были в Швейцарском банке? - переспросил Сиромахин.
- Никогда не был, - повторил я. А почему вас это удивляет?
- Меня вообще никогда и ничто не удивляет, - сказал Дзержин Гаврилович. Но я просто думал... у меня есть такие сведения, что вы там бывали.
- Увы, - сказал я, - увы! Ваши сведения ненадежны.
- Странно... - Он все еще никак не мог справиться с дверью. - Вообще-то у меня сведения бывают очень даже надежные. А может быть, вы были там каким-то иным способом, а? Он перестал возиться с замком и посмотрел на меня внимательно.
- Что вы имеете в виду? - спросил я. - Я имею в виду, что некоторые люди вашей профессии обладают сильно развитым воображением и при помощи воображения могут проникнуть куда угодно, даже в Швейцарский банк. Это правда или нет?
- В некотором смысле, конечно, правда, - согласился я. - Проникнуть в банк с помощью воображения можно, а вот унести оттуда то, что лежит, это почему-то не получается.
- Ну, - улыбнулся Дзержин, - для того чтобы унести, можно найти кого-нибудь попроще, а вот так, чтобы проникнуть мысленно, находясь на далеком расстоянии и подглядеть, где там чего лежит, это доступно совсем не каждому.
Ему удалось наконец справиться с замком. Дверь со ржавым скрипом отворилась, и мы оказались в тускло освещенном коридорчике, в конце которого была еще одна дверь, точно такая, как первая. Первую дверь за нами закрыли, и только после этого Сиромахин открыл вторую.
- Ну теперь, - сказал он несколько торжественно, - дайте вашу руку и закройте глаза. И попробуйте включить ваше воображение. А потом, когда глаза откроете, интересно будет сравнить то, что вы вообразили, с тем, что увидели.
Предвкушая необычайное, я охотно включился в эту игру. Я честно закрыл глаза и ведомый Дзержином за руку, прошел вперед, неуверенно ставя ноги. Дверь за моей спиной с грохотом затворилась. Дзержин отпустил мою руку, и я попытался себе представить то место, в котором я нахожусь. Я вообразил большой зал, освещенный люминесцентными лампами. Множество отливающих зеленью экранов, перемигивание разноцветных индикаторов и управляющих кнопками молчаливых людей в белоснежных халатах.
- Откройте глаза! - приказал Дзержин Гаврилович.
Я думаю, каждому из вас знакомо ощущение, когда вы идете в темноте по лестнице и думаете, что там есть еще одна ступенька, и уверенно ставите ногу, а там никакой ступеньки нет. Даже если вы при этом не ломаете и не подворачиваете ногу, ощущение премерзкое.
Так вот, представьте себе мое ощущение, когда я открыл глаза и увидел, что в небольшой комнате, освещенной только одной голой лампочкой свечей не больше чем в сорок, нет не то что компьютера или чего-нибудь в этом роде, но даже и табуретки. Только корявые стены из плохо побеленного кирпича да торчащий из одной стены пучок проводов с голыми концами.
- Что это? - спросил я, совершенно ошарашенный. Это и есть мое гениальное изобретение, сказал Сиромахин, усмехаясь самодовольно.
- Вы хотите сказать, что здесь нет никакого компьютера?
- Я вообще ничего не хочу сказать, - пожал плечами Сиромахин. - По-моему, то, что вы видите, или, точнее сказать, то, чего вы не видите, ни в каких словах не нуждается.
- Нет, ну послушайте, - сказал я взволнованно, - я чего-то все-таки не понимаю. Неужели это значит, что все то, что пишут ваши сержанты, нигде никак не фиксируется?
- Очень хорошее слово вы нашли, - обрадовался Дзержин. - Именно ничто нигде не фиксируется. Прекрасное, точное, очень хорошее определение: не фиксируется.
- Но сержанты об этом ничего не знают?
- Ну, дорогуша, зачем же вы так плохо о них думаете? Наше общество интересно тем, что все все знают, но все делают вид, что никто ничего не знает. Понятно?
- Ничего не понятно, - признался я.
- Ну хорошо, попробую объяснить. Насколько мне известно, в ваши времена существовали, грубо говоря, две категории писателей. Писатели, которых люди хотели читать, и писатели, которых люди читать не хотели. Но тех, которых люди хотели читать, не печатали, а тех, которых печатали, никто не читал. Правильно?
- Ну да, - сказал я неуверенно. - Это было, конечно, не совсем так, но в общих чертах...
- А я в общих чертах именно и говорю, - сказал Дзержин. - Ну так вот. Тогдашние коррупционисты выбрали совершенно неправильную, непродуманную, прямо скажем, недальновидную тактику. Одних писателей они запрещали и тем самым создавали им дешевую популярность и возбуждали еще больший интерес к их писаниям. Других, напротив, издавали огромными тиражами, но совершенно бессмысленно, потому что их никто не читал. Расходовалось огромное количество бумаги и денег. Ну сами себе представьте. В ваше время для того, чтобы заплатить правильному писателю тысячу рублей, надо было истратить по крайней мере сто тысяч на издание его книги. А сколько уходило бумаги? Ужас! Теперь положение значительно упростилось. Мы теперь практически всем писателям разрешаем писать все, что они хотят. Вот, например, у нас есть такой Охламонов.
- Да-да, - сказал я охотно. - Я на него обратил внимание.
- Естественно. На него трудно не обратить внимание. Вы думаете, он что пишет?
- Право, затрудняюсь сказать, - замялся я, - но вид у него такой, я бы сказал, вдохновенный.
- Ну еще бы, - усмехнулся Дзержин. - Все сумасшедшие вдохновенны. Так вот, этот вдохновенный все время пишет одно и то же: "Долой Гениалиссимуса! Долой Гениалиссимуса! Долой Гениалиссимуса!" И так каждый день по восемь часов подряд.
- И вы это знаете и терпите? - спросил я изумленно.
- Ну конечно, если бы это было на бумаге, мы бы вряд ли стерпели, но мое изобретение помогает нам смотреть на такие вещи сквозь пальцы.
- Слушайте, - сказал я, потрясенный, - но если все писатели знают или хотя бы догадываются, что то, что они пишут, никуда не идет, зачем они это делают?
- Ах, дорогуша, - устало улыбнулся Дзержин. - Вы же сами знаете, что есть такие люди, которым лишь бы что-то писать. А что из этого получается, им совершенно неважно.
Главная