- Например, вот это, - сказал таможенник и, взяв мой фотоаппарат "Никон", тут же его раскрыл.
- Что вы делаете! - закричал я. - Вы же засветили пленку! Разве у вас нельзя фотографировать?
- Что вы! Что вы! - испугался майор. - Ну конечно же, можно. Особенно вам. Вам можно делать все, кроме того, что нельзя. Пожалуйста. - Он пододвинул ко мне аппарат. - Фотографируйте на здоровье. Я только вот это вынул, а этим вы можете пользоваться сколько угодно.
- Вы что, ненормальный? - спросил я. - Что я буду делать этим без этого? Гвозди забивать? Или орехи колоть?
- Ради Гениалиссимуса! - Он приложил руку к груди. - Вы с этой вещью можете делать все, что вам угодно, в пределах ваших потребностей. Но у нас, извиняюсь почтительно, фотографическими аппаратами пользоваться разрешается, а светочувствительными элементами - нет.
С этими словами он тут же выкинул на стол еще шесть комплектов пленки, которые я перед отъездом купил в Кауфхофе.
- Интересно, - сказал я, - что за глупые правила. У вас что же в Москорепе вашем вообще ничего нельзя фотографировать?
Таможенник недоуменно посмотрел на Смерчева и опять на меня.
- Извините, не понял, - сказал он. - У нас в Москорепе можно фотографировать что угодно, где угодно и кого угодно. Но только без пленки.
- Ну как же так, - сказал я растерянно. - Я видел вашу газету. И там фотографии. Они же делались не без пленки.
- Совершенно справедливое замечание! - захихикал таможенник. - Но снимки в газетах делаются для государственных потребностей, а у вас потребности личные. Они знают, что можно заснять на пленку, а вы, я ужасно извиняюсь, можете и не знать. И по незнанию можете отобразить какие-нибудь такие, понимаете ли, теневые стороны нашей действительности и тем самым привлечь внимание службы БЕЗО. Зачем же вам это нужно?
При упоминании службы БЕЗО я оглянулся на Сиромахина. Он стоял как раз позади меня.
- Уступите ему, дорогуша, - сказал мне Дзержин Гаврилович. - Лучше уступить часть и сохранить целое, чем потерять все.
Считая спор оконченным, таможенник отодвинул пленки в сторону и продолжил свою работу. Мне пришлось тут же узнать, что я могу сколько угодно пользоваться своим магнитофоном, но не кассетами и не батарейками. Батарейки были вынуты и из моего портативного приемника фирмы "Грюндиг". Насчет имевшихся у меня блокнотов и шариковых ручек майор совещался с кем-то по телефону, и мне эти предметы были великодушно оставлены. Но после этого майор вытащил на свет божий флоппи- диск с симовскими глыбами.
- А это что?
- Это? - удивился я. - Разве вы не знаете?
Переглянувшись с генералами, таможенник пожал плечами.
- Нет, такого никогда не видел.
- Но компьютеры у вас есть?
- Конечно, есть, - сказал Смерчев. - Но у нас не такие, у нас большие компьютеры.
- Но это же не компьютер, - попытался я объяснить. - Это пленка для компьютера.
- А для чего она нужна? - спросил таможенник.
Я сказал, что пленку вкладывают в компьютер и на нее записывают всякие там программы или тексты.
- А на этой что записано? - спросил таможенник и стал рассматривать флоппи- диск на просвет, очевидно надеясь разглядеть там какие-то буквы.
- А на этой записаны романы одного предварительного писателя. Да вы наверняка его знаете. Его фамилия Карнавалов.
- Карнавалов? - таможенник вопросительно посмотрел на Смерчева, который ответил ему пожатием плеч.
- Как? - удивился я. - Неужели вы никогда не слышали фамилию Карнавалов?
Таможенник смутился. Коммуний Иванович покраснел.
- Ну как же, - сказал я, -неужели вы даже в предкомобах Карнавалова не проходили?
Оказывается, нет, не слышали. И не проходили.
- Надо же! - подумал я. - Да кто бы мог себе это представить! Я в свое время думал, что люди в будущем могут забыть кого угодно, но только не Симыча. Бедный Симыч! Стоило ли, ворочая глыбы, так напрягаться, чтобы через каких-то шестьдесят лет они стали совершенно безвестными?
Ну а раз так, что же мне бороться за вещь, которая со временем утратит всякую цену? И когда таможенник отложил флоппи-диск в сторону, я не стал возражать. В конце концов, я не для того сюда приехал, чтобы раскидывать глыбы, которые никому не известны. Лучше уж я дам почитать кому-нибудь свои книги. Тут как раз до моих книг и дошло. Они были у меня уложены на самом дне чемодана. Таможенник поинтересовался, что это за книги, и я не без гордости сказал, что это мои собственные книги.
- Ваши собственные? - переспросил он.
- Ну да, - сказал я. - Мои собственные. А что вас удивляет?
- Видите ли, - стал помогать мне Коммуний Иванович. - Классик Никитич...
- Слушайте, - перебил я его, - да перестаньте же вы называть меня этим идиотским именем. Если уж вы вообще не можете обойтись без подобных кличек, называйте меня просто Классик, но без всяких Никитичей.
В другое время я мог бы и промолчать. Но тут я был очень уж раздражен всеми этими странными и непонятными церемониями, от которых я за время своей жизни в диком капиталистическом обществе немного отвык.
- Хорошо, хорошо, - сразу же согласился Смерчев, - Если вы не хотите отчества, мы будем называть вас просто Классик. Я только хотел сказать, дорогой Классик, что в нашем обществе нет частной собственности. У нас все принадлежит всем. И эти книги тоже не могут считаться вашими собственными.
Я был ужасно измучен. У меня болела голова. От усталости, от жары, от того, что я не выспался и целую вечность не похмелялся. И от всех противоречивых впечатлений этого дня.
- Вы понимаете, сказал я Смерчеву, - чтобы вы ни говорили, эти книги мои собственные. Не только потому, что они принадлежат мне как вещи. Но и потому, что я их сам собственной своею вот этой рукой написал. - Для убедительности я даже потряс рукой у самого смерчевского носа. Надеюсь, вы согласны, что эта рука моя собственная и принадлежит мне, а не всем.
- А вы, оказывается, собственник! - кокетливо заметила и покачала головой Пропаганда Парамоновна.
- Слушайте, взмолился я, обращаясь одновременно и к таможеннику, и ко всем комписам. Что вы меня с ума сводите? Почему вы не разрешаете взять с собой мои книги? Я же не собираюсь торговать ими или как-то на них наживаться. Но может быть, мне захочется их кому-нибудь подарить.
- Вы собираетесь их распространять? - в ужасе спросила Пропаганда Парамоновна.
- Что значит распространять? возразил я. Не распространять, а дарить. Хотите я вам подарю экземпляр?
- Мне? Зачем? - отшатнулась Пропаганда в испуге. Мне это не надо, я на предварительном языке вообще не читаю.
Я видел, что и они все взвинчены и возбуждены. Разговор наш давался им трудно. Но ведь и я не железный. Тем более, что день у меня был такой тяжелый. Не выдержав всей этой глупости, я просто сел на пол, обхватил голову руками и заплакал. Надо сказать, это со мной не часто бывает. Я с детства не плакал, а эти комуняне за один день довели меня до слез дважды.
Я видел: Смерчев толкнул в бок Искрину Романовну, и она кинулась ко мне.
- Ну что вы! Что с вами! Ну зачем же плакать? Ну успокойтесь же! Не надо плакать. Не надо, миленький, дорогой, Клашенька...
Клашенька? Я понял, что это уменьшительное от слова "классик". И вдруг мне стало так смешно, что у меня плач сам собой перешел в хохот. Я не мог удержаться, давился от смеха, катался по полу. Все комписы растерянно топтались надо мной, и кто-то из них сказал что-то про доктора.
- Не надо никакого доктора, сказал я, поднимаясь и отряхивая колени. - У меня уже все прошло. Я все понял и ни на что не претендую. Вы можете выкинуть все мои книжки хоть на помойку, только объясните, почему вы их так боитесь? Вы же сами мне сказали, что читали их в предкомобах.
- Не читали, а проходили, - ласково улыбнулся Смерчев. То есть некоторые знакомились и подробнее, но другим учителя вкратце пересказывали затронутые вами темы и идейно-художественное содержание.
- Ага! - понял я разочарованно. - Вы мои книги проходили. Но читать их запрещено, как и раньше.
- Ни в коем случае! - решительно возразил Смерчев. - Ну зачем же вы так плохо о нас думаете? У нас ничего не запрещено. Просто наши потребности в предварительной литературе полностью удовлетворены.
- Тем более, что идейно предварительная литература часто была очень невыдержанна, - заметила Пропаганда Парамоновна. - В ней было много метафизики, гегельянства и кантианства.
- И много даже кощунства против нашей коммунистической религии, - поддержал ее молчавший до того отец Звездоний.
- И метод социалистического реализма, которым пользовались предварительные писатели, сказала Пропаганда Парамоновна, партия давно осудила как ошибочный и вредный. Правилен только один метод коммунистического реализма.
- Да и вообще, - сказал Смерчев, - вы должны понять, дорогой наш Классик, что за тот исторический промежуток, который отделяет наше время от вашего, наша литература настолько выросла, что по сравнению с ней все писания ваши и ваших современников выглядят просто жалкими и беспомощными.
- Да, да, да, да, сказал Звездоний, и все они грустно закивали головами.
- Ну все-таки не все, - опять защитил меня Сиромахин. - У него есть одна замечательная книга, которая по своему уровню приближается даже, я бы сказал, к ранним образцам комреализма. К сожалению, - повернулся он ко мне, - вы ее с собой почему-то не привезли. Но мы ее найдем...
- И поправим, подсказал Смерчев. - Ну да, немножко поправим и, может быть, даже переиздадим.
О какой книге шла речь, я не понял Но спрашивать мне уже ничего не хотелось. И бороться не хотелось. Поэтому, когда у меня изымали планы Москвы, майки с надписью "Мюнхен" и жвачки, я даже не стал спрашивать почему, мне все надоело до чертиков.
И когда мне дали расписаться под списком изъятых вещей, я подмахнул его, не глядя.
Главная