Этой устрашающей красоты никто не видел, потому что не только там, наверху, но и тут, на земле, все падало, рассыпалось, съезжали и разрывались крыши, валились стекла и рамы, отбитые карнизы, текла кирпичная пыль из глубоких оспин, оставленных на стенах визжащими раскаленными осколками, и уже давно - секунды две - лежали без сознания или убитые люди, застигнутые взрывом на открытом месте"7. Страшные впечатления той июльской ночи 1941 года - одной из тех ночей, когда Юрию Казакову, мальчишке, приходилось дежурить во время фашистских авианалетов на крыше своего арбатского дома, эти впечатления не давали ему покоя даже спустя десятилетия.
...И был бы он счастлив, если бы не бывали у него ночи...
Бывают у него ночи, когда снятся ему ужасные сны.
Снится ему, что опять война, только уже атомная. И что ночь, и он знает уже, что куда-то надо убежать, где-то скрыться, потому что сейчас это произойдет. Он выбегает из дому во двор, в страшный черный двор, потому что затемнение, нигде во всем мире ни проблеска света. И город вроде не Москва, а какой-то незнакомый город, чужой, и он не знает, куда бежать. И из других подъездов тоже бегут люди, их становится все больше во дворе, все рвутся на улицу, все сдавливаются, стесняются в подворотне, как под гробовой крышкой, кричат, и он тоже кричит, рвется на улицу, но не может никак вырваться, куда-то пропала вся его сила, но все-таки медленно подвигается к выходу вместе со всеми. И вот, когда он уже на улице, раздается крик всего города, все обращают лица свои кверху, а там, как новая звезда, разгорается и заливает все вокруг невыносимым зимним блеском атомная бомба <...>
Просыпается он в поту, с мучительно колотящимся сердцем, задыхаясь, весь облитый холодом смерти..."8
Опубликование набросков - увы, незавершенной повести "Две ночи" ("Разлучение душ") - в одноименном сборнике писателя получило живой отклик и читателей, и критиков. Особенно интересна рецензия С. Федякина в "Литературном обозрении":
"Неоконченная повесть высветила какой-то совершенно новый смысл всего творчества Юрия Казакова, она приоткрыла нам тот далекий миг, из которого могло родиться в писателе Казакове это особенное видение мира... Быть может, этот ужасный миг, отпечатавшись в детской памяти и возрождаясь у взрослого уже писателя апокалипсическими кошмарами, и родил в Казакове то ощущение самоценности каждого мгновения, прожитого человеком на земле?"9
Иначе говоря, за того Юрия Казакова, каким мы его знаем и любим, с его великорусским талантом, с его тайной, - не обязаны ли мы за это той роковой ночи над Арбатом?
Жутковатый по своей прямоте вопрос. Но сможет ли кто-либо на него ответить? Пусть он так и останется вопросом...
Но каждый год в дни летнего солнцестояния Юрий Казаков с замиранием сердца ждал войны.
Он ждал войны 22 июня.
Он ждал войны 23 июня.
Он ждал войны 24 июня.
Он ждал войны 25 июня...
В сороковую годовщину начала войны он написал мне на своей книге: "Славе Мешкову с надеждой на его будущее... Ю. Казаков. Абрамцево, 28 июня 81 г. Войны пока нет!"
И все-таки больше Арбат дарил светлого.
В интервью "Для чего литература и для чего я сам?", опубликованном в 1979 году в "Вопросах литературы", Юрий Казаков публично признался в любви своей к Арбату. Беседу с писателем вели Т. Бек и О. Салынский:
"Т. Б. и О. С.: Вы говорили о компаниях прошлых лет. Что-то, наверное, ваших ровесников объединяло...
Ю. К.: Климат был общий. <...>
В юности я любил шляться по Арбату. Друг у друга мы тогда не собирались, как сейчас: квартир отдельных не было, дач. Коммуналки, где в комнате - по семье. Вот мы и бродили...
Мы считали, что мы - лучшие ребята в мире! Родились не только в Москве, в столице нашей Родины, но и в "столице Москвы" - на Арбате. Мы друг друга называли земляками.
Раньше еще существовало целое понятие "двор", теперь его нет. Мой десятилетний сын, живущий в высоченном новом доме, в своем дворе никого не знает.
Т. Б. и О. С.: При словах "Арбат", "двор" сразу же вспоминаешь песни Булата Окуджавы. Многие из них именно об этих уходящих понятиях нашего двора, нашей улицы. Когда-то говорили, что песни Булата Окуджавы - однодневки. И вы утверждали в нашем разговоре, что, если явление, лежащее в основе литературного произведения, преходяще, его со временем становится скучно читать.
Как же, по-вашему: долговечна поэзия Окуджавы? Или нет? Ю. К.: Долговечна, поскольку за этими ушедшими реалиями у Окуджавы всегда стоит нечто большее. Судьба поколения... Да и дворов в Москве еще весьма много. Ну да разве дело в этом?.. Помню, как Окуджава только-только начинал... Перед вами человек, который один из первых услышал едва ли не самую первую песню "Девочка плачет"... Помню, как я случайно встретил Вознесенского, и тот, зная, что я бывший музыкант, сказал мне: "Появился изумительный певец. Жаль, у меня нет слуха - я бы тебе напел..."
Помню, чуть позже, большой дом на Садовом кольце, поздняя компания. Окуджава взял гитару... (Да простится мне, но вспоминается туг:
...и огненной настурцией,
робея и наглея,
гитара, как натурщица,
лежала на коленях...
Она была смирней,
чем в таинстве дикарь,
и темный город в ней
гудел и затихал...10
Это из тогдашнего стихотворения А. Вознесенского, посвященного Б. Окуджаве. Однако слушаем вновь Юрия Казакова. - В. М.)
Ю. К.: Потом всю ночь бродили по улицам, по арбатским переулкам. Чудесная огромная луна, мы молодые, и сколько перед нами открывалось тогда... 1959 год.
Господи, как я люблю Арбат! Когда я из своей коммуналки переехал в Бескудниково, то понял, что Арбат - это как бы особый город, даже население иное.
Вы, наверно, не раз видели мой дом на Арбате, где "Зоомагазин". Удивляюсь сейчас многотерпению моих соседей: каждый божий день играл я на контрабасе. К счастью, это не скрипка, звук глухой - и не жаловались. Понимали, что человек "учится музыке". Кстати, в нашем дворе жил Рихтер со своей женой Ниной Дорлиак. И когда летом, с открытыми окнами, он играл на рояле, а она пела, я бросал все и слушал. Правда, тогда я не знал еще, что он - Рихтер.
Т. Б. и О. С.: А все-таки: что толкнуло вас к писательству? Была ли для вас тяга к литературе желанием высказать нечто конкретное или это была страсть писать "вообще"?
Ю. К.: Если вам это очень интересно, скажу. Я стал писателем, потому что был заикой.
Заикался я очень сильно и еще больше этого стеснялся, дико страдал. И потому особенно хотел высказать на бумаге все, что накопилось.
Т. Б. и О. С.: Вот интересно: ваша любимая атмосфера - арбатская. А рассказов о ней у вас раз-два и обчелся. Критики склонны причислять вас скорее даже к "деревенщикам": странник, Манька, старуха Марфа...
Ю. К.: О городе я зато начинаю писать теперь. А тогда все получилось по контрасту.
Так сложилось, что в детстве я никогда далеко не уезжал, жили мы плохо, трудно. Потом война - не до поездок было. Потом - учился, учился. Некогда разъезжать..."11
" - Вы любите Москву? - вдруг спрашивает она и смотрит на меня очень строго. Я вздрагиваю от ее глубокого голоса. Есть ли еще у кого-нибудь такой голос!
Некоторое время я молчу, переводя дух. Наконец собираюсь с силами. Да, конечно, я люблю Москву. Особенно я люблю арбатские переулки и бульвары". ("Голубое и зеленое")12