Я знал - откуда дефект его речи. В одну из ночей конца лета 1941 года он едва не был сброшен с крыши своего арбатского дома ударом взрывной волны. Спасла его печная труба, о которую он ударился. Заикание - память той ночи, когда в Театр Вахтангова на Арбате угодила немецкая авиабомба. Я помню искалеченное и разрушенное взрывом здание Театра Вахтангова, еще более памятен мне соседний дом, в котором жил Казаков, и памятен не только увлекательным миром размещенного в нем зоомагазина... На доме висит мемориальная доска, посвященная жившему в нем Сергею Иванову, одному из учеников Поленова. Одновременно со своим учителем С. Иванов поселился в девяностых годах прошлого века на Оке, в деревне Марфино, выше Тарусы. Игра судьбы - Казаков несколько лет подряд жил в Поленове и в ивановском Марфине. Может быть, со временем на этом доме будет висеть доска, посвященная писателю Казакову, но в ту весну он был лишь скромным студентом Литературного института, написавшим уже, впрочем, чудесный рассказ "Голубое и зеленое"21.
Поистине неисповедимы пути Господни!.. Конечно же, и Ф. Поленов, когда писал эти свои воспоминания, вряд ли предполагал, что сам он через несколько лет станет народным депутатом России, будет возглавлять Комитет по культуре в Верховном Совете, и в этом качестве к 500-летнему юбилею Арбата будет рекомендовать московским властям установить мемориальную доску на стене родного дома Ю. Казакова. Увы! Накануне упомянутого юбилея начались известные события, Ф. Поленов ушел из Верховного Совета, и вопрос о мемориальной доске на доме 30 по сей день остается открытым.
Наконец, упомянем еще двух арбатцев, с которыми свела Юрия Казакова судьба. И свела далеко - ох, далеко! - от Арбата.
Первого из них он посетил - увы! - на кладбище Сент-Женевьев де Буа, во Франции, в 1967 году (куда ездил он по официальному приглашению, получив накануне премию, как автор лучшей иностранной книги, переведенной на французский язык). Речь об Иване Алексеевиче Бунине, которого Казаков почитал за "самого могучего, самого прекрасного русского писателя".
Впрочем, арбатцем Бунина можно назвать условно. Он ведь вообще не имел в России определенного места жительства - в буквальном смысле бомж по современной терминологии! Но Арбат любил, писал о нем, жил здесь в разные периоды жизни месяцами, в общей сложности - годы: то в гостинице "Столица" (Арбат, 4), то в Староконюшенном у брата Юлия, то у родственников жены - В. Н. Муромцевой в Столовом переулке (кстати, он и познакомился с ней на Арбате - на квартире у Б. Зайцева). Здесь же в молодости любил посещать дом Лопатиных в Гагаринском переулке, а в зрелые годы был завсегдатаем "сред" В. Е. Шмаровина на Б. Молчановке. Здесь же, на Поварской, 26, провел свои "окаянные дни", более полугода прожив в большевистской Москве...
По заранее расписанной программе Казаков попал в Ниццу, а оттуда - ведь это же рядом! - решил ехать в Грасс, чтобы увидеть последнее пристанище своего кумира - виллу Бельведер... И не нашел ее - никто не мог подсказать ему адреса... И осталось Юрию Казакову вспомнить лишь парижскую квартиру Бунина на рю Оффенбах - "совершенно ободранную, тысячу лет не ремонтировавшуюся" - и представлять, "в какой - даже не бедности - нищете доживал он последние дни..."22
В Париже Юрий Казаков посетил Бориса Зайцева, расспрашивал его о Бунине. Запись их беседы сохранилась, и в 1990 году она была опубликована в N 7 "Нового мира"... Но - увы, и этого жаль до слез! - Казаков, как и все мы тогда, не читал книг Зайцева, которые за семью печатями лежали в спецхранах.
Хочется выразить абсолютное согласие с И.С. Кузьмичевым: "...Конечно, Казаков не мог бы остаться равнодушным к рассказу Б. Зайцева "Улица Св. Николая" - поэтическому монологу об Арбате. "Образ юности отошедшей, жизни шумной и вольной, ласковой сутолоки, любви, надежд, успехов и меланхолий, веселья и стремления - это ты, Арбат..." - так грустил Б. Зайцев в 1921 году, и легко себе представить, какой сердечный отклик эти строки могли бы вызвать у Казакова. Образ Арбата в этом рассказе одновременно конкретен и символичен, пленителен и жесток, провидчески тревожен и взывает к мужеству. Волны истории, набегая, меняли его облик в XX веке, Арбат торжествовал и каялся, богател и беззаботничал, шумели над ним "метели страшные", и житель его, "гражданин Арбата", закалялся в горниле событий, "грозных и свирепых". "Много нагрешил ты, - обращался к нему писатель, - заплатил недешево. Но такова жизнь. И не стоит на месте. Налетела буря, пронеслась, карая, взвешивая, встряхивая, - стала тихнуть. Утомилась воевать и ненавидеть; начал силу забирать обычный день - атомная пружина человечества... А ты живешь, - и это звучало уже как обращение Б. Зайцева к потомку, - в жизни новейшей, вновь беспощадной, среди богатых и бедных, даровитых и бездарных, неудачников, счастливцев. Не позабывай уроков. Будь спокоен, скромен, сдержан. Призывай любовь и кротость, столь безмерно изгнанных, столь поруганных... Плачь с плачущими. Замерзай с замерзшими и голодай с голодными. Но не гаси себя и не сдавайся плену мелкой жизни, мелкого стяжательства ты, русский, гражданин Арбата..." Этот призыв Казаков, автор "Голубого и зеленого", имел полное право отнести к себе"23.
О том, как созвучен этот мотив душе Юрия Казакова, свидетельствует его литинститутский товарищ Михаил Рощин (здесь немножко о другом речь - о кино, но по сути - все о том же, и об Арбате в том числе):
"Ничто другое не оказало на наше поколение столь сильного влияния, как итальянский неореализм, где жизнь была увидена и показана ясно, жестко, до последней степени правдиво, но с такой пронзительной любовью к человеку, ко всем "малым сим", униженным и оскорбленным, бедным и обездоленным, но добрым и чистым сердцем, что, бывало, после каждого сеанса выходишь заплаканный, а сердце кипит жаждой справедливости. О, это была великая наука, и я знаю, помню, как много значило это и для писателя Казакова, коренного москвича, арбатского парня, который жил в коммуналке возле Вахтанговского театра, в доме, где "Зоомагазин", как раз напротив "Юного зрителя"24. Я был у Юрия Павловича на Арбате всего раза три... Чаще встречи случались у него на даче, в Абрамцеве, где, по его собственным словам, он жил анахоретом 340 дней в году.
Как известно, еда и анахоретам вещь нужная. Между тем в абрамцевском магазине в ту пору продавались лишь: мышиного цвета вермишель, лавровый лист, зеленые помидоры в трехлитровых банках и настойка "Имбирная". Хочешь не хочешь, а приходилось иногда Казакову, оставив в Абрамцеве подслеповатую старуху мать, выбираться на день-два за продуктами в Москву.
В разгар жаркого лета 1981 года, в полдень, я встретил Казакова, рассеянно бредущего с авоськой, набитой продуктовыми свертками, хлебом, толстыми кабачками, - от "Диеты", от овощного - домой. Я был и удивлен, и обрадован, хотя разлука не была долгой, взял у него сумку, которую он отдал с готовностью: после тяжелой полостной операции тяжести ему были воспрещены.
- Конечно, - отдуваясь, заговорил Юрий Павлович, - чего Толстому не писать "Войну и мир", если у него и повар, и кухарка!.. А тут великий писатель Юрий Казаков... и великий писатель Вячеслав Мешков (он не скупился на этакие призы!)... должны полдня стоять за куском паршивой колбасы!
Слушать Казакова можно было бесконечно. И он любил, когда его слушали.
- Я утром больше часа простоял за квасом!.. Раньше на Арбате у каждого перекрестка стоял газировщик. Или газировщица... Здесь у него сироп. А внизу - сепаратор... или сетератор - как бишь там? - для охлаждения... Так он тебе за четыре копейки нальет - не жалея, на палец! - сиропу, потом - с клокотаньем - воды... Когда этот стакан подносишь ко рту, пузырьки величиной с булавочную головку бьют тебе в нос!.. Куда все это делось?.. Устроили какой-то... "Русский квас"!.. В очереди передо мной стоял мужчина. Такой же лысый, как я. Я целый час наблюдал, как у него по затылку за шиворот текли струи. Думаю, что, пока он стоял в очереди, с него сошло столько пота, как если бы он отработал смену в мартеновском цеху.
Главная