Я шел, слушал и только кивал: "Угу..." Стоит ли пояснять, что это было время, когда "маразм крепчал"?..
- Ну ладно, очереди! - неторопливо продолжал Казаков. - Но разве это колбаса?.. Раньше, если кто-то из подъезда купил колбасу, пусть на последнем этаже, запах стоял на первом!.. А продавцы!.. До войны в Москве еще работали продавцы, которые начинали у Елисеева, у Филиппова... Он нарезал тебе колбасу ломтиками толщиной в три миллиметра, перекладывал их особой лопаточкой на пергаментную бумагу, аккуратно заворачивал и протягивал тебе с поклоном... А теперь!.. Она на тебя и не смотрит, кидает... Селедка: оттуда голова торчит, оттуда хвост... Течет...
С Арбата свернули во двор, вошли в подъезд, в котором пахло... ну, во всяком случае, не колбасой...
- Я убедился: если у нас что-то пропадает - то это навсегда! - пока ждали лифта, пока поднимались, говорил Юрий Павлович. - Я даже думаю книгу написать - про еду, которая исчезла навсегда!.. Вот были, например, сардельки. Толстенькие, упругие, в тонких кишочках. Ее, горячую, положишь на тарелку, надавишь вилкой, и она свистнет, брызнет соком!..
Неспешно возился с дверным ключом.
- А что теперь выпить?.. Тебе продают отраву: "Пей, милый!.." Соседей в тот час в квартире не было.
Комната же Казакова являла собой вид временного и убогого пристанища: не было комнатных цветов (некому поливать), книг (все, что было, свезли в Абрамцево), прочее же - стандартный набор комнаты рабочего 40 - 50-х годов (все покрыто было соответствующей патиной): платяной шкаф, обеденный стол, несколько стульев, железная кровать и старый, провалившийся диван.
- На этом диване я и писал свои первые рассказы, - поведал Юрий Павлович. - Именно на диване. Машинку брал на колени и печатал...
А теперь мы знаем, что тогда же, а точнее - 9 октября 1957 года, студент Литинститута Юрий Казаков писал отсюда в Тарусу - К. Г. Паустовскому: "... Хочу, чтобы Вы знали, что в Москве сидит на Арбате человек, читает Вашу книгу, поминутно растрагивается и любит Вас"25.
А Паустовский ответил молодому автору "совершенно ошеломляющим" письмом:
"Я не могу без слез читать Ваши рассказы. И не по стариковской слезливости (ее у меня нет совершенно), а потому, что счастлив за наш народ, за нашу литературу, за то, что есть люди, способные сохранить и умножить то великое, что досталось нам от предков наших - от Пушкина до Бунина. Велик Бог земли Русской!" 26 ...Ах, коммуналка!..
Вспоминаю, что, спустя некоторое время после смерти Юрия Павловича, мне встретились стихи Евг. Евтушенко "Плач по коммунальной квартире":
Плачу по квартире коммунальной,
будто бы по бабке повивальной
слабо позолоченного детства,
золотого все-таки соседства.
Стирка сразу шла на три корыта.
Лучшее в башку мне было вбито
каплями с чужих кальсон, висящих
на веревках в белых мокрых чащах"27.
"Мой гениальный друг" - так назвал Юрий Казаков Евгения Евтушенко в одном из своих очерков... Гений может позволить себе подобную ностальгию. Но для простого смертного коммуналка не может не рождать чувства
ущербности своего существования и жгучего стыда. Во всяком случае, герой рассказа Юрия Казакова "Зависть", уроженец арбатской коммуналки (какое совпадение!), не слишком плачет по ней:
"Я смотрел в те годы картину "Серенада Солнечной долины". Я смотрел на экран, как на тот свет, мне не верилось, что люди так могут жить где-нибудь. Потому что каждый раз после кино я шел домой в свою темную грязную конуру".
Неудивительно, что с годами все чаще Казаков задумывался о собственном доме.
"Как жалею я иногда, что родился в Москве, а не в деревне, не в отцовском или дедовском доме, - признавался он в своем позднем рассказе "Свечечка". - Я бы приезжал туда, возвращался бы в тоске или в радости, как птица возвращается в свое гнездо"29.
Дивился тому, что И. А. Бунин, которого критики называли не иначе как барином, помещиком, не имел своего угла, а жил то у родственников, то по гостиницам!.. В очерке "Вилла Бельведер" Казаков замечал: "Трудно понять человека, дожившего почти до старости и нажившего два чемодана рукописей и любимых вещей. Не говорю уже о Толстом - скромнейший Чехов всю жизнь мечтал стать домовладельцем и стал им"30.
Завидовал он другу своему - Федору Поленову, тому, как тот, возвращаясь на Оку, под отцовский, дедовский кров, спешил, бежал - здороваться с домом!
И Владимиру Солоухину завидовал, все потому, что "есть у него родная деревня, есть дом "о семнадцати окон", как он любит говорить, и не покупной дом, а родовой..."31
А потому, став признанным, знаменитым писателем (причем за рубежом, пожалуй, более знаменитым, чем у нас!), Юрий Казаков купил по случаю дом - зимнюю дачу - в Абрамцеве.
"Он, кажется, мстил судьбе за то, что в детстве у него не было на Арбате даже двора, и потому он так вцепился в огороженный абрамцевский лес, в усадьбу свою, жил там месяцами..."32 Виктор Лихоносов в своих воспоминаниях о Казакове несколько сгущает краски (двор-то как раз был!), но в принципе это близко к действительности. Стоит, пожалуй, добавить, что это было не в последнюю очередь выполнением, как ему казалось, своего долга перед сыном Алешей. Вспомним ту же "Свечечку":
"Счастливый ты человек, Алеша, что есть у тебя дом! - вдруг неожиданно для самого себя сказал я. - Это, малыш, понимаешь, хорошо, когда есть у тебя дом, в котором ты вырос. Это уж на всю жизнь... Недаром есть такое выражение: отчий дом! Хотя не знаю, почему, например, не "материнский дом"? Как ты думаешь? Может, потому, что дома испокон веку строили или покупали мужики, мужчины, отцы?
Так вот, милый, у тебя-то есть дом, а у меня... Не было никогда у меня отчего дома, малыш!"33
Начался новый, "абрамцевский" - и, увы, последний! - период в жизни Юрия Казакова... Между тем к лесной своей обители было у него отношение двойственное: он и любил ее, и тяготился, называл иногда обузой ("ремонты всякие..."), хотел продавать.
Арбат же навсегда остался для него (как бы он сам ни отрицал этого) Домом. Отчим. Материнским.
Так, 14 декабря 1975 года, во время очередного писательского съезда, Казаков писал Глебу Горышину - из Абрамцева в Ленинград: "Пишу тебе, хоть ты ведь, наверное, делегат и - в Москве, на съезде? Я дома не был, не знаю, делегат ли я. Скорее всего, нет"34. "Дома" - значит, на Арбате, 30.
А в другом письме Казакова к Горышину из Абрамцева (декабрь 1968 г.) я встретил такие строчки:
"У нас тут поселок пуст, три дома только, живут - Леонтовичи, еще кто-то и я. Темно, дико, крыши белеют в черноте лесов, иногда чуть слышен перестук электрички. Если бы в Троице-Сергиевой лавре звонили, у нас бы слышно было..."35
И что-то очень знакомое напомнили мне эти строчки ("... видны крыши многих домов... Ночью все очень хорошо слышно...").
И, кажется, чудился ему в этой тишине далекий-далекий - не по радио, а живой - бой курантов. Как в детстве. Как в юности. На Арбате.
23 июня 1994 г.
Р. S. Спустя год после написания этой статьи довелось прочесть в "Вопросах литературы" (1994 г. Вып. III) эссе М. В. Холмогорова "Это же смертное дело!.. Перечитывая Юрия Казакова". Приведу из него несколько строк:
"Москва такой город, что здесь важно для всей последующей жизни конкретное место рождения, детских лет и свежей глазастой юности. А Юрий Казаков родился в самом центре Москвы, и не просто в центре, а на Арбате...
Культура входит в нас неслышными шагами, только вдруг настает момент, и ты осознаешь, что, не будь декора "московского модерна" на фасаде "Зоомагазина", незамечаемого в повседневной жизни, в беготне то в булочную, то в керосиновую лавку, что в Спасопесковском, не будь "московского дворика" в том же Спасопесковском, была бы другая душа, а соответственно - и другая судьба".