Никаких больше блюд не было, а пельменей на двенадцать обедавших было приготовлено 2500 штук: и мясные, и рыбные, и фруктовые в розовом шампанском... И хлебали их сибиряки деревянными ложками... У Лопашова, как и в других городских богатых трактирах, у крупнейших коммерсантов были свои излюбленные столики. Приходили с покупателями, главным образом крупными провинциальными оптовиками, и первым делом заказывали чаю.
Постом сахару не подавалось, а приносили липовый мед. Сахар считался тогда скоромным: через говяжью кость перегоняют!
И вот за этим чаем, в пятиалтынный, вершились дела на десятки и сотни тысяч. И только тогда, когда кончали дело, начинали завтрак или обед, продолжать который переходили в кабинеты.
Таков же был трактир и "Арсентьича" в Черкасском переулке, славившийся русским столом, ветчиной, осетриной и белугой, которые подавались на закуску к водке с хреном и красным хлебным уксусом, и нигде вкуснее не было. Щи с головизной у "Арсентьича" были изумительные, и Гл. И. Успенский, приезжая в Москву, никогда не миновал ради этих щей "Арсентьича".
За ветчиной, осетриной и белугой в двенадцать часов посылали с судками служащих те богатые купцы, которые почему - либо не могли в данный день пойти в трактир и принуждены были завтракать у себя в амбарах.
Это был самый степенный из всех московских трактиров, кутежей в нем не было никогда. Если уж какая - нибудь компания и увлечется лишней чаркой водки благодаря "хренку с уксусом" и горячей ветчине, то вовремя перебирается в кабинеты к Бубнову или в "Славянский базар", а то и прямо к "Яру".
Купцы обыкновенно в трактир идут, в амбар едут, а к "Яру" и вообще "за заставу" - попадают!
У "Арсентьича" было сытно и "омашнисто". Так же, как в знаменитом Егоровском трактире, с той только разницей, что здесь разрешалось курить. В Черкасском переулке в восьмидесятых годах был еще трактир, кажется Пономарева, в доме Карташева. И домика этого давно нет. Туда ходила порядочная публика.
Во втором зале этого трактира, в переднем углу, под большим образом с неугасимой лампадой, за отдельным столиком целыми днями сидел старик, нечесаный, небритый, редко умывающийся, чуть не оборванный... К его столику подходят очень приличные, даже богатые, известные Москве люди. Некоторым он предлагает сесть. Некоторые от него уходят радостные, некоторые - очень огорченные.
А он сидит и пьет давно остывший чай. А то вынет пачки серий или займов и режет купоны.
Это был владелец дома, первогильдейский купец Григорий Николаевич Карташев. Квартира его была рядом с трактиром, в ней он жил одиноко, спал на голой лежанке, положив под голову что - нибудь из платья. В квартире никогда не натирали полов и не мели.
Ночи он проводил в подвалах, около денег, как "скупой рыцарь". Вставал в десять часов утра и аккуратно в одиннадцать часов шел в трактир. Придет. Сядет. Подзовет полового:
- Вчерашних щец кухонных осталось?
- Должно, осталось.
- Вели - ка разогреть... А ежели кашка осталась, так и кашки...
Поест - это на хозяйский счет, - а потом чайку спросит за наличные:
- Чайку одну парочку за шесть копеек да копеечную сигару.
Является заемщик. Придет, сядет.
- Чего хочешь?
- Выпил бы чайку.
- Ну и спрашивай себе. За чай и за цигарку заплати сам.
И заемщик должен себе спросить чаю, тоже пару, за шесть копеек. А если спросит полпорции за тридцать копеек или закажет вина или селянку - разговоры кончены:
- Ишь ты, какой роскошный! Уходи вон, таким транжирам денег не даю. - И выгонит.
Это все знали, и являвшийся к нему богатый купец или барин - делец курил копеечную сигару и пил чай за шесть копеек, затем занимал десятки тысяч под вексель. По мелочам Карташев не любил давать. Он брал огромные проценты, но обращаться в суд избегал, и были случаи, что деньги за должниками пропадали. Вечером за ним приходил его дворник Квасов и уводил его домой.
Десятки лет такой образ жизни вел Карташев, не посещая никого, даже свою сестру, которая была замужем за стариком Обидиным, тоже миллионером, унаследовавшим впоследствии и карташевские миллионы.
Только после смерти Карташева выяснилось, как он жил: в его комнатах, покрытых слоями пыли, в мебели, за обоями, в отдушинах, найдены были пачки серий, кредиток, векселей. Главные же капиталы хранились в огромной печи, к которой было прилажено нечто вроде гильотины: заберется вор - пополам его перерубит. В подвалах стояли железные сундуки, где вместе с огромными суммами денег хранились груды огрызков сэкономленного сахара, стащенные со столов куски хлеба, баранки, веревочки и грязное белье.
Найдены были пачки просроченных векселей и купонов, дорогие собольи меха, съеденные молью, и рядом - свертки полуимпериалов более чем на 50 тысяч рублей. В другой пачке - на 150 тысяч кредитных билетов и серий, а всего состояния было более 30 миллионов.
В городе был еще один русский трактир. Это в доме Казанского подворья, по Ветошному переулку, трактир Бубнова. Он занимал два этажа громадного дома и бельэтаж с анфиладой роскошно отделанных зал и уютных отдельных кабинетов.
Это был трактир разгула, особенно отдельные кабинеты, где отводили душу купеческие сынки и солидные бородачи - купцы, загулявшие вовсю, на целую неделю, а потом жаловавшиеся с похмелья:
- Ох, трудна жизнь купецкая: день с приятелем, два с покупателем, три дня так, а в воскресенье разрешение вина и елея и - к "Яру" велели...
К Бубнову переходили после делового завтрака от Лопашова и "Арсентьича", если лишки за галстук перекладывали, а от Бубнова уже куда угодно, только не домой. На неделю разгул бывал. Много было таких загуливающих типов. Один, например, пьет мрачно по трактирам и притонам, безобразничает и говорит только одно слово:
- Скольки?
Вынимает бумажник, платит и вдруг ни с того ни с сего схватит бутылку шампанского и - хлесть ее в зеркало. Шум. Грохот. Подбегает прислуга, буфетчик. А он хладнокровно вынимает бумажник и самым деловым тоном спрашивает:
- Скольки?
Платит, не торгуясь, и снова бьет...
А то еще один из замоскворецких, загуливавших только у Бубнова и не выходивших дня по два из кабинетов, раз приезжает ночью домой на лихаче с приятелем. Ему отворяют ворота - подъезд его дедовского дома был со двора, а двор был окружен высоким деревянным забором, а он орет:
- Не хочу в ворота, ломай забор! Не поеду! Хозяйское слово крепко и кулак его тоже. Затворили ворота, сломали забор, и его степенство победоносно въехало во двор, и на другой день никакого раскаяния, купеческая удаль еще дальше разгулялась. Утром жена ему начинает выговор делать, а он на нее с кулаками:
- Кто здесь хозяин? Кто? Ежели я хочу как, так тому и быть!
- А вы бы, Макарий Паисиевич, в баньку сходили - помылись бы. Полегчает...
- Желаю! Мыться!
- А я баньку велю истопить.
- Не хочу баню! Топи погреб!
И добился того, что в погребе стали печку ставить и на баню переделывать...
Но бубновский верх еще был приличен. Нижний же этаж нечто неподобное.
- Что у тебя рожа на боку и глаз не глядит?
- Да так вчера вышло...
- Аль в "дыру" попал?
- Угодил!
Нижняя половина трактира Бубнова другого названия и не имела: "дыра". Бубновская "дыра".
Благодаря ей и верхнюю, чистую часть дома тоже называли "дыра". Под верхним трактиром огромный подземный подвал, куда ведет лестница больше чем в двадцать ступеней. Старинные своды невероятной толщины - и ни одного окна. Освещается газом. По сторонам деревянные каютки - это "каморки", полутемные и грязные. Посередине стол, над которым мерцает в табачном дыме газовый рожок.
Вокруг стола четыре деревянных стула. В залах на столах такие же грязные скатерти. Такие же стулья.
Гостинодворское купечество, ищущее "за грош да пошире" или "пошире да за грош", начинает здесь гулянье свое с друзьями и такими же покупателями с десяти утра. Пьянство, гвалт и скандалы целый день до поздней ночи. Жарко от газа, душно от табаку и кухни. Песни, гогот, ругань. Приходится только пить и на ухо орать, так как за шумом разговаривать, сидя рядом, нельзя - Ругайся, как хочешь, - женщины сюда не допускались. И все лезет новый и новый народ. И как не лезть, когда здесь все дешево: порции огромные, водка рубль бутылка, вина тоже от рубля бутылка, разные портвейны, мадеры, лиссабонские московской фабрикации, вплоть до ланинского двухрублевого шампанского, про которое тут же и песню пели:
От ланинского редерера
Трещит и пухнет голова...
Пили и ели потому, что дешево, и никогда полиция не заглянет, и скандалы кончаются тут же, а купцу главное, чтобы "сокровенно" было. Ни в одном трактире не было такого гвалта, как в бубновской "дыре".
В "городе" более интересных трактиров не было, кроме разве явившегося впоследствии в подвалах Городских рядов "Мартьяныча", рекламировавшего вовсю и торговавшего на славу, повторяя собой во всех отношениях бубновскую "дыру".
Только здесь разгул увеличивался еще тем, что сюда допускался и женский элемент, чего в "дыре" не было.
Фешенебельный "Славянский базар" с дорогими номерами, где останавливались петербургские министры, и сибирские золотопромышленники, и степные помещики, владельцы сотен тысяч десятин земли, и... аферисты, и петербургские шулера, устраивавшие картежные игры в двадцатирублевых номерах.
Ход из номеров был прямо в ресторан, через коридор отдельных кабинетов. Сватайся и женись.
Обеды в ресторане были непопулярными, ужины - тоже. Зато завтраки, от двенадцати до трех часов, были модными, как и в "Эрмитаже". Купеческие компании после "трудов праведных" на бирже являлись сюда во втором часу и, завершив за столом миллионные сделки, к трем часам уходили. Оставшиеся после трех кончали "журавлями". "Завтракали до "журавлей" - было пословицей.
И люди понимающие знали, что, значит, завтрак был в "Славянском базаре", где компания, закончив шампанским и кофе с ликерами, требовала "журавлей".
Так назывался запечатанный хрустальный графин, разрисованный золотыми журавлями, и в нем был превосходный коньяк, стоивший пятьдесят рублей. Кто платил за коньяк, тот и получал пустой графин на память. Был даже некоторое время спорт коллекционировать эти пустые графины, и один коннозаводчик собрал их семь штук и показывал свое собрание с гордостью.
Здание "Славянского базара" было выстроено в семидесятых годах А. А. Пороховщиковым, и его круглый двухсветный зал со стеклянной крышей очень красив.
Сидели однажды в "Славянском базаре" за завтраком два крупных афериста. Один другому и говорит:
- Видишь, у меня в тарелке какие - то решетки... Что это значит?
- Это значит, что не минешь ты острога! Предзнаменование!
А в тарелке ясно отразились переплеты окон стеклянного потолка.
Были еще рестораны загородные, из них лучшие - "Яр" и "Стрельна", летнее отделение которой называлось "Мавритания". "Стрельна", созданная И. Ф. Натрускиным, представляла собой одну из достопримечательностей тогдашней Москвы - она имела огромный зимний сад. Столетние тропические деревья, гроты, скалы, фонтаны, беседки и - как полагается - кругом кабинеты, где всевозможные хоры.
"Яр" тогда содержал Аксенов, толстый бритый человек, весьма удачно прозванный "Апельсином". Он очень гордился своим пушкинским кабинетом с бюстом великого поэта, который никогда здесь не был, а если и писал -
И с телятиной холодной
Трюфли "Яра" вспоминать...
то это было сказано о старом "Яре", помещавшемся в пушкинские времена на Петровке.
Был еще за Тверской заставой ресторан "Эльдорадо" Скалкина, "Золотой якорь" на Ивановской улице под Сокольниками, ресторан "Прага", где Тарарыкин сумел соединить все лучшее от "Эрмитажа" и Тестова и даже перещеголял последнего расстегаями "пополам" - из стерляди с осетриной. В "Праге" были лучшие бильярды, где велась приличная игра.
Главная