...Ехали бояре с папиросками в зубах. Местная полиция на улице была...
Такова была подпись под карикатурой в журнале "Искра" в начале шестидесятых годов прошлого столетия.
Изображена тройка посередине улицы. В санях четыре щеголя папиросы раскуривают, а два городовых лошадей останавливают.
Эта карикатура сатирического журнала была ответом на запрещение курить на улицах, виновных отправляли в полицию, "несмотря на чин и звание", как было напечатано в приказе обер - полицмейстера, опубликованном в газетах. Немало этот приказ вызвал уличных скандалов, и немало от него произошло пожаров: курильщики в испуге бросали папиросы куда попало.
В те годы курение папирос только начинало вытеснять нюхательный табак, но все же он был еще долго в моде.
- То ли дело нюхануть! И везде можно, и дома воздух не портишь... А главное, дешево и сердито!
Встречаются на улице даже мало знакомые люди, поздороваются шапочно, а если захотят продолжать знакомство - табакерочку вынимают.
- Одолжайтесь.
- Хорош. А ну - ка моего...
Хлопнет по крышке, откроет.
- А ваш лучше. Мой - то костромской мятный. С канупером табачок, по крепости - вырви глаз.
- Вот его сиятельство князь Урусов - я им овес поставляю - угощали меня из жалованной золотой табакерки Хра... Хра... Да... Храппе.
- Раппе. Парижский. Знаю.
- Ну вот... Духовит, да не заборист. Не понравился... Ну я и говорю: "Ваше сиятельство, не обессудьте уж, не побрезгуйте моим..." Да вот эту самую мою анютку с хвостиком, берестяную - и подношу... Зарядил князь в обе, глаза вытаращил - и еще зарядил. Да как чихнет!.. Чихает, а сам вперебой спрашивает: "Какой такой табак?.. Аглецкий?.." А я ему и говорю: "Ваш французский Храппе - а мой доморощенный - Бутатре"... И объяснил, что у будочника на Никитском бульваре беру. И князь свой Храппе бросил - на "самтре" перешел, первым покупателем у моего будочника стал. Сам заходил по утрам, когда на службу направлялся... Потом будочника в квартальные вывел...
В продаже были разные табаки: Ярославский - Дунаева и Вахрамеева, Костромской - Чумакова, Владимирский - Головкиных, Ворошатинский, Бобковый, Ароматический, Суворовский, Розовый, Зеленчук, Мятный. Много разных названий носили табаки в "картузах с казенной бандеролью", а все - таки в Москве нюхали больше или "бутатре" или просто "самтре", сами терли махорку, и каждый сдабривал для запаху по своему вкусу. И каждый любитель в секрете свой рецепт держал, храня его якобы от дедов.
Лучший табак, бывший в моде, назывался "Розовый". Его делал пономарь, живший во дворе церкви Троицы - Листы, умерший столетним стариком. Табак этот продавался через окошечко в одной из крохотных лавочек, осевших глубоко в землю под церковным строением на Сретенке. После его смерти осталось несколько бутылок табаку и рецепт, который настолько своеобразен, что нельзя его не привести целиком.
"Купить полсажени осиновых дров и сжечь их, просеять эту золу через сито в особую посуду.
Взять листового табаку махорки десять фунтов, немного его подсушить (взять простой горшок, так называемый коломенский, и ступку деревянную) и этот табак класть в горшок и тереть, до тех пор тереть, когда останется не больше четверти стакана корешков, которые очень трудно трутся: когда весь табак перетрется, про - сеять его сквозь самое частое сито. Затем весь табак сызнова просеять и высевки опять протереть и просеять. Золу также второй раз просеять. Соединить золу с табаком так: два стакана табаку и один стакан золы, ссыпать это в горшок, смачивая водой стакан с осьмою, смачивать не сразу, а понемногу, и в это время опять тереть, и так тереть весь табак до конца, выкладывая в одно место. Духи класть так: взять четверть фунта эликсиру соснового масла, два золотника розового масла и один фунт розовой воды самой лучшей. Сосновое масло, один золотник розового масла и розовую воду соединить вместе подогретую, но не очень сильно; смесь эту, взбалтывая, подбавлять в каждый раствор табаку с золою и все это стирать.
Когда весь табак перетрется со смесью, его вспрыскивать оставшимся одним золотником розового масла я перемешивать руками. Затем насыпать в бутылки; насыпав в бутылки табак, закубрить его пробкой и завязать пузырем, поставить их на печь дней на пять или на шесть, а на ночь в печку ставить, класть их надо в лежачем положении. И табак готов".
Задолго до постройки "Эрмитажа" на углу между Грачевкой и Цветным бульваром, выходя широким фасадом на Трубную площадь, стоял, как и теперь стоит, трехэтажный дом Внукова1. Теперь он стал ниже, потому что глубоко осел в почву. Еще задолго до ресторана "Эрмитаж" в нем помещался разгульный трактир "Крым", и перед ним всегда стояли тройки, лихачи и парные "голубчики" по зимам, а в дождливое время часть Трубной площади представляла собой непроездное болото, вода заливала Неглинный проезд, но до Цветного бульвара и до дома Внукова никогда не доходила.
Разгульный "Крым" занимал два этажа. В третьем этаже трактира второго разряда гуляли барышники, шулера, аферисты и всякое жулье, прилично сравнительно одетое. Публику утешали песенники и гармонисты.
Бельэтаж был отделан ярко и грубо, с претензией на шик. В залах были эстрады для оркестра и для цыганского и русского хоров, а громогласный орган заводился вперемежку между хорами по требованию публики, кому что нравится, - оперные арии мешались с камаринским и гимн сменялся излюбленной "Лучинушкой".
Здесь утешались загулявшие купчики и разные приезжие из провинции. Под бельэтажем нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в земле, подо всем домом между Грачевкой и Цветным бульваром сидел громаднейший подвальный этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом, где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся из притонов Грачевки, переулков Цветного бульвара, и даже из самой "Шиповской крепости" набегали фартовые после особо удачных сухих и мокрых дел, изменяя даже своему притону "Поляковскому трактиру" на Яузе, а хитровская "Каторга" казалась пансионом благородных девиц по сравнению с "Адом".
Много лет на глазах уже вошедшего в славу "Эрмитажа" гудел пьяный и шумный "Крым" и зловеще молчал "Ад", из подземелья которого не доносился ни один звук на улицу. Еще в семи - и восьмидесятых годах он был таким же, как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому что за двадцать лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся, особенно в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара до выхода на Грачевку. А вход и выход были совершенно особенные. Не ищите ни подъезда, ни даже крыльца... Нет.