Собрания общества происходили в доме Маргариты Кирилловны, при ее содействии и материальной поддержке. На этих вечерах, где собиралась философская и литературная Москва, Морозова обычно сидела в кресле вблизи длинного, покрытого зеленым сукном стола президиума, а иногда и в первом ряду среди публики. "В Москве шли споры о серьезности духовных исканий Маргариты Кирилловны, о ее уме и о том, понимает ли она сложные прения за своим зеленым столом, - вспоминал философ и публицист Ф.А. Степун. - Допускаю, что она не все понимала...но уверен, что она понимала всех". Степун особенно отмечал тактичное искусство, с которым хозяйка салона на Смоленском бульваре сближала в нем очень различающихся по духу людей: она "многое объединяя в себе, не раз мирила друг с другом и личных и идейных врагов"52.
Это качество (кстати, характерное и для Трубецкого, стремившегося всегда к объединению, согласию) подчеркивал также Андрей Белый. Маргарита Кирилловна, свидетельствовал он, "обладала огромным умением мирить и приучать друг к другу вне ее салона непримиримых и неприручаемых людей; в этом ее роль сказалась впоследствии". Салон Морозовой открывал, по словам Белого, новую эру "высоко-культурного" будущего: она впервые установила тон необыкновенной вежливости и терпимости к позициям друг друга между маститыми университетскими профессорами и задиристыми литераторами-символистами, пришедшими в ее салон вслед за Белым. Маргарита Кирилловна была способна утихомирить любые полемические страсти своим "мягким, грудным контральто" и в конце концов создала такой стиль, что "кроме приятных улыбок... под музыку Скрябина"53 нельзя было ничего иного себе позволить.
С каждой встречей в редакции "Московского еженедельника" и в особняке на Смоленском бульваре росло взаимное увлечение Трубецкого и Морозовой. Росло, но оставалось невысказанным. "...Мы встретились и оказались близки во всем! - писала она ему впоследствии. - В самой любви мы одно... Все различие только в одном - ты несвободен, я свободна!"54
У тебя заботы другие,
У тебя другая жена.
Князь имел семью, троих детей. К жене Вере Александровне - урожденной княжне Щербатовой - он испытывал глубокую привязанность, уважение, бесконечную преданность. Решиться на любовную связь с другой женщиной ему мешала не только высокая человеческая порядочность, но, прежде всего обостренное сознание греховности такой связи.
Евгений Николаевич долго боролся с захватывающим его чувством. Спустя годы он писал Маргарите Кирилловне: "Захотелось мне крепко-крепко прижать тебя и поцеловать в ту самую красную губку (нижняя губа у нее была ярче верхней. - Н. Д.), о которой я столько лет мечтал, покуда не поцеловал". Лишь впоследствии он смог рассказать ей о том, какое ощущение испытывал рядом с ней ("...всегда ты своей близостью зажигаешь во мне подъем и восторг, а главное - будишь во мне какую-то изо всех пор брызжущую веселость и радость"), о том, как хотелось ему сидеть рядом с ней часами и смотреть в ее "чудные... глаза, то голубые и ласковые, то зеленые и бурные, то помутневшие, то с какими-то молниями. Вот так иногда сидишь на корабле и часами не можешь оторваться от моря. И все-то в нем каждую секунду ново и ничто вполне не повторяется!" Ее взгляд он сравнивал с "игрой солнечных лучей в зелени"55.
Маргарита Кирилловна полюбила впервые и на всю жизнь. Она жила интересами Трубецкого, разделяла его мнения и взгляды, страстно увлекалась тем, что было для него близко, и категорически отвергала все, что казалось ему неприемлемым.
И внешне они были под стать друг другу - оба крупные, очень заметные, излучавшие - каждый по-своему - какое-то магнетическое обаяние. "В Москве ее хорошо знали, - вспоминала о Морозовой народная артистка СССР С. В. Гиацинтова, - стоило ей появиться, высокой, стройной, в шляпе с большими полями над прекрасным лицом, в публике пробегала волна восхищения". А вот что писала о Евгении Николаевиче (как депутате первой Думы) Ариадна Тыркова-Вильямс: "...Он сам, его личность не могли не произвести впечатления. В нем было много прирожденного шарма. Широкоплечий, стройный, с легкой юношеской походкой, он быстро проходил через толпу, высоко над ней нес свою красивую, породистую голову. Умные, темные глаза смотрели пристально и решительно... Его так же легко было себе представить на коне в ратном бою, как и на профессорской кафедре"56. Недаром в письмах к князю более позднего времени Маргарита Кирилловна называла его Солнечным Всадником. Письма ее в большинстве своем сохранились - по просьбе Морозовой Евгений Николаевич по прочтении сразу же отсылал их ей обратно или уничтожал.
Они любили друг друга, не отваживаясь признаться в этом. "Ты уже взял мою душу три года назад... - писала Маргарита Кирилловна в январе 1910 года. - Я работала над собой, чтобы не показывать тебе всей моей тоски, всего моего отчаяния"57.
Зимой 1909 года решились наконец объясниться. В письме Трубецкого Маргарите Кирилловне из Петербурга от 16 февраля читаем: "Пусть наши отношения останутся нашим интимным достоянием, чтобы никто не совал туда свой нос и не смел говорить о Вас дурно и думать то, чего нет". Словно влюбленный юноша, он предлагал ей: "Давайте условимся: мы думаем друг о друге ровно в 11 1/2 вечера. Это будет заочное общение". И подписывался: "Горячо Вас любящий кн. Е. Трубецкой"58.
Конечно, так не могло продлиться долго. Произошел взрыв: "Вы признали фальшью нынешние отношения... и предложили мне прекратить "дальнейшее истязание", - читаем в письме князя. - Я не вижу иного способа сохранить Вас в моей душе, кроме ухода"59. Но иной способ нашелся. Об этом свидетельствует его записка, без даты, без подписи, со следами ее слез: "Милая, дорогая, хорошая. ВЫ не можете себе представить, как я радуюсь Вас видеть после страха утраты. Крепко и много раз целую Ваши руки"60.
Жизнь, любовь не могли не взять свое... И вот еще одна записка (относящаяся, по всей вероятности, к концу марта 1909 года): "До скорого свидания, милая и дорогая! Чувствуешь ли ты, как я, сколько в этом радости и какой это праздник? Буду у тебя 31 вечером. С каким восторгом я увижу любимые насиженные уголки в твоем доме - под образами, под зеркалами и везде, где было столько волнения и радостей. Ну, прощай, крепко, крепко целую тебя"61.
О, как весело мне думать,
Что тебя увижу я!
Радость, праздник... Но уже в эти первые счастливые мгновения вторгается горькая, унизительная для Маргариты Кирилловны реальность. В постскриптуме Трубецкой просит в час свидания не душиться: не нужно, чтобы от него пахло ее духами. С самого начала их отношения омрачаются незримым присутствием его жены. В письме от 12 апреля 1909 года князь убеждает любимую помнить, что для Веры Александровны "я - все. Самоотречение у нее безгранично, но столь же безгранично она меня чувствует - всякое мое слово, даже не сказанное, всякое чувство, даже зарождающееся... Всякое изменение мое, во мне ощущает как муку и болезнь"62.
Постоянное сознание вины перед женой Трубецкого и перед Богом терзало, мучило не только князя, но и Маргариту Кирилловну, и все же до следующей зимы они счастливы. "Ты целый мир красоты, радости и счастья!" - читаем в ее письмах к нему.
Конечно, больно было оставаться одинокой, когда немало достойных, известных людей мечтали бы соединить с ней свою жизнь. "Один Бог знает, - писала Маргарита Кирилловна князю, - как не по натуре, как не по характеру мне это одиночество, в котором я все время нахожусь... Но что же мне делать, если я единственно в тебе и с тобой нашла воплощение на земле всего мне близкого, светлого и родного!"