Ульяновы были близки с семьей Кончаловских, гостили у них на даче в Кунцеве, писали там могучие дубы.
Николай Павлович очень веселился, когда Петр Петрович привез ему из Парижа подарок - черный шерстяной берет на клетчатой шелковой подкладке, и носил его с удовольствием.
Николай Павлович считал, что огромному таланту Кончаловского не пошла на пользу поездка в Испанию. От обилия испанских впечатлений он потерял чувство меры и наряду с великолепными вещами мог иногда сделать и посредственную.
Муж Тани, Юрий Карпович Кожухар, инженер по профессии, обладал незаурядным актерским дарованием. Он уморительно и очень похоже представлял в лицах, как Ульяновы в сопровождении Веры Евгеньевны отправляются гостить на дачу к Кончаловским.
Жили Ульяновы летом и на "хуторе" Захаровых в Подлипках, где ими написано немало прекрасных вещей - "Дубки" Николая Павловича, на одном из пейзажей слева в траве фигура Анны Семеновны в синем, деревенские пейзажи, натюрморт Анны Семеновны "Танины игрушки".
Николай Павлович очень любил свою крестницу Таню. Сказал мне как-то с досадой: "Стоит ли с вами, женщинами, заниматься? Вот Таня - вышла замуж, родила сына, бросила работать, загубила талант". Но это было не так. Таня писала, рисовала, работала для театра (помню пьесу Островского и "На дне" Горького, которые она оформляла вместе с Верой Евгеньевной) до последнего часа своей жизни. Умерла она скоропостижно, весной 1938 года, 32 лет. Придя с работы, подошла к Николаю Павловичу и, успев сказать только: "Знаешь, крестный", упала около него. На страшный крик Николая Павловича прибежала из кухни Юлия Семеновна. Сейчас же вызвали со второго этажа приятеля Ульяновых, кардиолога, профессора Берлина. Все было напрасно - Таня была мертва. Отпевали ее почему-то в венчальном платье в храме на Молчановке (сейчас на этом месте школа), похоронили на Дорогомиловском кладбище.
Считали, что Танин муж, Юрий Карпович Кожухар, ленив, по утрам не могли добудиться на работу. Оказалось, не просто лень. Очень скоро вслед за Таней он умер от скоротечной чахотки. Четырнадцатилетний Саша погиб под трамваем на улице Герцена напротив Консерватории в 1942 году. Ульяновы тогда были в эвакуации. Упал и умер внезапно на улице Герцена, возвращаясь из Кустарного музея, где он работал много лет, муж Юлии Семеновны, Александр Федорович Захаров.
Юлия Семеновна осиротела. Но не упала духом. Она свято верила в бессмертие души и радостную встречу на том свете. Один только раз выдержка ей изменила. Уничтожали Дорогомиловское кладбище, Таню переносили на Ваганьково. Когда вскрыли гроб, Таня лежала в своем подвенечном наряде так, как ее отпевали. И тут же, на глазах у матери, рассыпалась в прах. Юлия Семеновна потеряла сознание. Сейчас вся семья Захаровых и сестры Глаголевы Любовь Семеновна и Мария Семеновна покоятся на Ваганьковском кладбище.
***
Таня занималась со мной усердно больше года, водила по музеям, читала книги по искусству, многое помогала понять, осознать, глубже вникнуть в творчество Ульянова. "Николай Павлович очень большой художник, - сказала мне Таня, - но оценят его не скоро, когда его не будет в живых. У него огромный, неистраченный дар художника театрального". Она посоветовала мне перейти из учреждения, где я работала секретарем, в театр, поближе к искусству. Николай Павлович дал мне письмо к главному художнику Большого театра Ф. Ф. Федоровскому, и я была принята ученицей. Была занята вечерами, дневные часы освободились для живописи.
Через год Николай Павлович поднялся, окреп, но злая болезнь не оставляла - после обширного инфаркта он всегда носил в нагрудном кармане пиджака или халата нитроглицерин и часто изящным движением тонких пальцев доставал таблетку и отправлял ее в рот.
Мои занятия с Ульяновыми возобновились, на этот раз с Анной Семеновной.
Николай Павлович высоко ценил талант своей жены и друга. Называл ее шутя "мастерицей ставить натюрморты" и "мастерицей писать розы". Роз Анна Семеновна писала множество и так замечательно, как никто. Иногда рядом со мной писала Елена Петровна Пестель. Знали Ульяновы ее смолоду, называли Леночкой. "Какой замечательный Леночкин портрет написала Анна Семеновна, - сказал мне Николай Павлович, - настоящая девушка-русалка в жемчугах" (портрет находится у сына Елены Петровны Юрия Анатольевича Пестеля).
Из-за больной ноги Анна Семеновна писала сидя, сильным, округлым движением кисти, необыкновенно красиво и, казалось, так просто, даже по-детски, изнутри исходящей силой чувства. Живопись ее была декоративна, "немногословна" и очень выразительна. Была большая эмоциональная сила сказать, выразить многое в одном-единственном лаконичном мазке. Ни в ней самой, ни в ее живописи не было ничего "дамского". Она была Художник.
"От пейзажей Анны Семеновны веет античностью, мощностью, вечностью, - сказала давняя приятельница Ульяновых Н. А. Кастальская, - они запоминаются сразу и на всю жизнь". Так они монументальны, даже маленькие.
Не было у Анны Семеновны ничего и от Репина, было - от сказки. С детства запомнились мне ее чудесные иллюстрации к "Птице Рох" и "Синдбаду-мореходу" ("Тысяча и одна ночь"). Запомнился исчезнувший в войну натюрморт - букет нежно-сиреневых астр на золотисто-охристом фоне и крупных желтых груш или айвы. Запомнились вещи, висевшие в комнате ее сестры Ю. С. Захаровой: большие декоративные деревенские пейзажи, возы с сеном (сохранился небольшой незавершенный этюд). Большой поколенный портрет двоюродной сестры Глаголевых, недавно вышедшей из больницы, - молодая женщина в темном, на тревожном оранжевом фоне, сидит задумчиво, чуть подавшись вперед. Прозрачный взгляд больших светлых глаз с выражением тоски и отрешенности, тонкая рука прижата к бледной щеке, светлые распущенные косы. Все это исчезло неизвестно куда. За ничтожно малым исключением все уцелевшие работы Анны Семеновны (около сорока вещей), а также ее бюст работы Шервуда отданы Верой Евгеньевной Ульяновой в Музей искусств в Нукусе.
Два случайно уцелевших рисунка Анны Семеновны находятся в Музее им. Пушкина в Москве.
Николай Павлович писал движением иным, чем Анна Семеновна, - быстрым, уверенным, точным, как взмах дирижерской палочки. Живопись его, предельно правдивая, одухотворенная, при высокой обобщенности смотрелась вполне завершенной и осталась в моей душе навсегда.
И Николай Павлович, и Анна Семеновна писали почти без разбавителя, оба любили крупнозернистый "репинский" холст. Николай Павлович предпочитал фактурный, а не бесчувственный гладкий грунтованный картон. На фактурной поверхности живопись получается выразительнее, это я почувствовала отчетливо.
Анна Семеновна любила оставлять пробелы на холсте или холст, едва тронутый краской. Иногда писала и вовсе без грунта.
Мой первый урок с Анной Семеновной я помню так ясно, как будто это было вчера. Была весна, звенел апрель, на улицах продавали цветы. Я принесла Анне Семеновне букет пушистой, светло-желтой мимозы. Она опустила его в воду, обернула банку синей тряпкой, поставила на кусок старинной желтовато-розовой в синих узорах ткани. Сказала: "Пишите!" - и удалилась. Я быстро набросала углем контур и начала писать. Николай Павлович подходил заинтересованно, стоял за моей спиной, отходил и опять подходил. Потом сказал: "Молодец! Будете хорошо писать". Мне захотелось запрыгать от радости, но я сдержалась и быстро продолжала писать, торопясь ухватить то, что вдруг мне открылось. В то серое апрельское утро я увидела мир по-иному, своим "изнутри". Я летела домой "на крыльях".