Одобрил Николай Павлович и второй мой натюрморт, гораздо большего размера: апельсины, полузавернутые в тонкую бумажку, как тогда продавались, лимоны на той же старинной розовой ткани и букет - таких синих! - подснежников, любимых моих цветов. Писала я увлеченно. Мне нравилась упругая сила мазка под кистью, возможность исправить ошибку давала смелость. Оба эти натюрморта Ульяновы почему-то оставили у себя в мастерской, и они уцелели. Все остальное, написанное мною за несколько лет с Анной Семеновной, исчезло из нашей квартиры. Спохватилась я слишком поздно.
Когда я писала с Анной Семеновной, Николай Павлович никогда не оставался безразличным. Я всегда чувствовала его внимательный, ободряющий взгляд, а в конце - одобрительное слово, и могу сказать, что занимались со мной оба. Расхождений у них не было. Анна Семеновна ставила натюрморт и уходила, не мешая мне высказаться до конца. Оба давали мне полное право видеть по-своему, лишь бы цветовые соотношения были правильны. Я видела все немного холоднее. Николай Павлович не считал это грехом и называл меня в шутку "Борисов-Мусатов".
Николай Павлович требовал абсолютной чистоты в процессе работы. Краски раскладывались в определенном порядке по краю палитры. В центре белила (много), слева от них теплые тона - от светлого к темному. Справа в таком же порядке - холодные. В двух местах, в середине палитры, - еще белила, поменьше. Берлинская лазурь и черная на палитре отсутствовали. Черная составлялась из феодосийской коричневой или натуральной умбры с ультрамарином. После урока я обязана была завернуть тюбики с красками (вернее, сразу после того, как выдавила из них краску), снять мастихином с палитры остаток краски, вытереть бумагой, потом тряпкой, смоченной в скипидаре, и вымыть теплой водой с мылом палитру и кисти.
Время постановки было строго ограничено - два дня подряд по два часа, 15 минут перерыв. Это не давало "раскисать". Я все время работала собранно, с напряжением. Перемазывания на холсте не терпели, ошибка счищалась мастихином до грунта. В конце работы Анна Семеновна не словом, а кистью "говорила", что не дотянуто, два-три мазка - и натюрморт оживал.
Через какой-то срок Николай Павлович поставил рядом мои первые натюрморты и все последующие: "Видите вы разницу между этими работами?" Я не видела. Николай Павлович рассердился: "Как - не видите? В первых работах у вас все несобранно, смотрится вразброд, а в последних все гармонично. Это уже глаз художника".
Была весна, цвела любимая черемуха. Мне захотелось написать себя на фоне черемухи. Цветы получились. Портрет не давался. "Схватить" себя сразу, как в ранней юности, не смогла. Писала, переписывала на куске старого, пробитого гвоздями холста от "Мазепы", подаренного мне рабочими сцены. Да и задача была другая - весна, черемуха. Наконец пришла с ним к Ульяновым. Николай Павлович, ни слова не сказав о портрете, нахмурился и приказал сурово: "Цветы немедленно запишите". Вместо черемухи появился синий фон. Анна Семеновна, поняв, что я очень огорчена, сама написала мне в утешение в уголке синего фона несколько веточек вербы, стоявшей рядом.
Не все цветы любил Николай Павлович. Про нарциссы и белые лилии говорил, что они хороши только для архангела Гавриила в день Благовещения. Тюльпаны называл "ситценабивная фабрика". И никогда этих цветов не писал.
Одновременно с моими занятиями возобновились и работы по "Кармен". Часто приходил режиссер "Кармен" (ставил спектакль К. С. Станиславский), Павел Иванович Румянцев, баритон Театра Станиславского, лучший Онегин в Москве, как тогда говорили. Подолгу сидел с Николаем Павловичем, смотрели эскизы, обсуждая, советуясь. Дружба Николая Павловича с Павлом Ивановичем, потом переехавшим в Ленинград, сохранилась до конца.
Приходила исполнительница роли Кармен Мария Соломоновна Гольдина со своим мужем, наркомом здравоохранения Николаем Александровичем Семашко. Рассказывала, как не удавалась ей роль Кармен, стеснялась, все время чувствовала себя скованной. Константин Сергеевич потерял терпение и, желая ей помочь, велел тут же при нем броситься на пол и кататься. После этого Мария Соломоновна почувствовала себя свободнее и нашла нужные краски для роли.
У Николая Павловича образ Кармен тоже не возникал, он хотел ее сделать особенной, не "оперной", не шаблонной. Николай Павлович нервничал. На следующий день я принесла ему свою слабо нарисованную акварель. На светлом охристом фоне (помня светлый эскиз первого акта) стоит Кармен, гордая и бесстрашная, в вызывающей позе, заложив руки за спину, в белой кофте и оранжево-огненно-черной полосатой юбке, с пунцовым цветком в черных разметавшихся волосах.
Николай Павлович быстро взял тоненький листочек: "Спасибо. Это то, что мне нужно". Сходство Тани с Кармен на эскизе Николая Павловича удивительно - ее стать, ее улыбка, ее чуть диковатый взгляд.
В день премьеры случился небольшой конфуз - на дверях у входа в театр красовались большие афиши с фамилией художника-автора "Фролов" (старичок декоратор Театра Станиславского, писавший по эскизам Николая Павловича декорации "Кармен"). Все очень волновались, как воспримет эту ошибку Николай Павлович. Николай Павлович отнесся к этому с юмором - засмеялся.
Премьера прошла шумно, были овации, Николая Павловича вызывали на сцену.
Почти сразу после "Кармен" Ульянов начал работать над большой картиной "Пушкин с женой перед зеркалом на придворном балу". Писал этюды для Натальи Николаевны с жены поэта В. Казина Анны Ивановны и актрисы Театра им. Станиславского Зои Полянкиной. Лежали на столе несравненные по красоте и выразительности рисунки Николая Павловича, книги о Пушкине и XIX веке. Запомнилась книга Вересаева "Пушкин в жизни". С Вересаевым Николай Павлович был в дружеских отношениях.
Когда Николай Павлович писал картину, в мастерской закрывался. Вхож был туда лишь один человек - маленький улыбчивый старичок Катков, специалист по старому военному костюму, консультациями которого Николай Павлович пользовался, работая над картиной.
В 1937 году, к столетию гибели Пушкина, картина сияла на выставке в Историческом музее.
Вполоборота всепроницающим взглядом смотрит Пушкин на тех, кто стоит за его спиной на дворцовой парадной, крытой малиновым ковром лестнице. На мир враждебный, чуждый, шелестящий шелком нарядов и сплетнями. На лице поэта тень его неотвратимой скорбной судьбы.
Пушкин был божеством Николая Павловича. Окончив картину, он сказал: "Теперь я спокоен, основное дело моей жизни сделано". А в мастерской уже стоял прекрасный большой рисунок итальянским карандашом "Друзья Пушкина из "Зеленой лампы".
***
Недолгое и неудачное замужество, развод, тяжелая мамина болезнь и ее смерть - в конце тридцатых годов я редко бывала у Ульяновых. За это время случилось несчастье - Анну Семеновну разбил паралич.
В 1940 году из Большого театра я перешла в Театр им. Немировича-Данченко и там по работе над "Периколой" встретилась с художником Алексеем Николаевичем Рудневым, учеником Николая Павловича по Строгановке. Теперь мы бывали у Ульяновых вдвоем.
Николай Павлович знал Алексея Николаевича еще мальчиком, по Строгановскому училищу, любил за одаренность, неисчерпаемую доброту и высокую порядочность, ласково называл по старой памяти Алешей. Шутил, что у Алексея Николаевича римский профиль и что он похож на американского индейца.