И Алексей Николаевич относился к своему учителю, большому художнику и человеку, с трепетным уважением и горячей привязанностью, с восторгом вспоминая, как легко и строго, каким артистичным жестом (повторяя рукой жест Николая Павловича) поправлял он ему в Строгановке рисунки. Тяжело переживал все его жизненные затруднения и несправедливости.
Да к Николаю Павловичу и невозможно было относиться иначе! Четвертого июля 1941 года шли мы с Алексеем Николаевичем по непривычно тихой, странно обезлюдевшей Кропоткинской соединить две наши жизни в одну. Ярко светило солнце, было тепло, пахло сиренью. Светлое утро не радовало - высоко в летнем небе кружили белесые точки, чуть слышный, но грозный, доносился гул. Тоска, гнетущий страх, предчувствие большой беды гасили счастье - шла вторая неделя войны.
Из ЗАГСа мы сразу пошли к Ульяновым. Николай Павлович, встревоженный и невеселый, сидел один на диванчике в маленькой комнате. Он очень обрадовался, что мы поженились, поцеловал, поздравил нас.
Анна Семеновна, уже совсем больная, полулежала на кровати и, повернув к нам голову, молча смотрела печальными, все понимающими глазами. Руки беспомощно лежали на одеяле. От белизны простыней и подушек кожа ее казалась еще темнее.
Время катилось темно и страшно. Немцы приближались к Москве. Эвакуировались заводы, учреждения. Опустевшие улицы вызывали чувство тоски и одиночества. Начались налеты...
В Староконюшенном пока было спокойно. Николай Павлович с неподвижной Анной Семеновной находились во время тревог в своей квартире, в доме прочном, как крепость.
В начале августа бомбили Арбат. Одна бомба попала в Театр Вахтангова. Погиб пожарный, дежуривший на крыше театра, и вместе с ним кого-то заменивший в тот вечер на дежурстве артист В. Куза. Погиб, заваленный обломками, допоздна засидевшийся на работе бухгалтер.
Другая бомба упала в Староконюшенном. К счастью, в тот вечер, словно почувствовав опасность, Николай Павлович находился с Анной Семеновной в убежище.
Подгоняемые беспокойством за Ульяновых, бежали мы с Алексеем Николаевичем угрюмо затаившейся Москвой, мимо закрытых, заклеенных белыми бумажными крестами окон. На площадях, оберегаемые молоденькими девушками в пилотках, лежали огромные серебряные рыбы - аэростаты заграждения, готовые по первому сигналу подняться в воздух.
Мы не узнали знакомого входа. Широкая лестница была завалена обломками кирпича, кусками сорванной штукатурки - бомба попала в соседний дом. В стене ульяновской квартиры, рядом с развороченной дверью лифта, зияла огромная дыра в чулан. Кто открыл нам - не помню. В опустевшей квартире было темно и тихо - Ульяновых не было. Сразу же после бомбежки они перебрались к старому своему другу Христофору Мартыновичу Тэриан. Мы бросились к нему в Борисоглебский переулок и узнали, что Николай Павлович в очень тяжелом состоянии, оставив в квартире все, с парализованной, страдающей Анной Семеновной на носилках, ее няней и Верой Евгеньевной Луниной только что уехал с Академией художеств из Москвы.
Удрученные, мы вышли на улицу. Молчаливый, в себя ушедший Алексей Николаевич сказал неожиданно со скрытой угрозой: "Если немцы придут в Москву, пусть меня расстреляют, но хоть одного из них я убью кирпичом". Мне стало страшно. Я знала, что это не просто слова.
Из эвакуации Николай Павлович писал мне грустные, озабоченные письма о том, как сложно и трудно им живется, как мучается Анна Семеновна, как плохо ей в чужом месте, о своей тревоге и боли за нее, как тоскуют они о Москве и с каким нетерпением ждут возвращения в свой Староконюшенный.
"Надо помочь Ульянову, - писал Вл. И. Немирович-Данченко в сентябре 1941 года из Нальчика в Москву своему секретарю Ольге Сергеевне Бокшанской. - Он сам каждые 10 минут принимает что-то от одышки (нитроглицерин), жена его лежит, разбитая параличом, и четверо в одной комнате".
Зная, что Ульяновым материально трудно, я перевела им немного денег и сразу по письму Николая Павловича поняла, что он обижен. При встрече в Москве он мне об этом напомнил.
В одном из писем Николай Павлович просил меня зайти зачем-то к Каткову, специалисту по старому военному костюму, консультациями которого пользовался, работая над картиной "Пушкин с женой перед зеркалом". Но достучаться в старинный особняк в начале Сивцева Вражка (теперь он сломан) я не смогла.
К сожалению, из всего, что писал мне Николай Павлович, уцелело лишь две открытки. В одной из них он сообщал о кончине Анны Семеновны, в другой - о возвращении в Москву.
***
Николай Павлович вернулся из эвакуации в конце 1943 года. В это время и мы с Алексеем Николаевичем в перерывах между фронтовыми поездками были в Москве. Приехали они сразу в комнату Веры Евгеньевны на Сивцевом Вражке, поблизости от Староконюшенного. На другой день студенты Московского художественного института, где Николай Павлович был в эвакуации профессором, перевезли на саночках их нехитрый багаж в Староконюшенный. Вера Евгеньевна очень похудела, Николай Павлович показался мне не изменившимся.
В квартире было печально. Пропала часть картин Николая Павловича, ценные книги по искусству из его библиотеки, исчезли уникальные антикварные рамы, сломан был массивный мольберт. Алексей Николаевич перевез ему свой, точно такой же. На нем написал Николай Павлович три больших картины: "Лористон в ставке Кутузова", портрет К. С. Станиславского и портрет В. И. Ленина.
Взамен тяжелого мольберта Николай Павлович подарил Алексею Николаевичу свой легкий, их у него было два.
Вскоре после возвращения Николая Павловича и Веры Евгеньевны я пошла зачем-то в чулан. На дне корзины из-под картошки, оставленной выехавшими жильцами, валялся вместо подстилки смятый холст. Блеснул мне из грязи кусок лошадиного черепа. Душа замерла - я поняла, что нашла что-то необыкновенное. Отнесла грязный ком к Николаю Павловичу. Он подарил его профессору А. Д. Чегодаеву. И через год в руках искусного реставратора Чуракова вновь ожила чудесная ранняя картина Николая Павловича "Модель и конь Селены", под впечатлением которой В. А. Серов написал свое "Похищение Европы".
По случаю возвращения Николая Павловича из эвакуации в Москву академик Жолтовский прислал ему подарок - пушистого бело-серого котенка. В память той давно погибшей черной Мурки Николай Павлович назвал его Мур. Пушистый комочек скоро погиб. Жолтовский прислал второго, тоже бело-серого, но гладкого. И его Николай Павлович назвал Мур. Из Мура вырос большой, злой, плоский, как селедка, кот с умной мордой и весьма самостоятельным характером. Вера Евгеньевна очень следила за здоровьем Николая Павловича. Когда Николай Павлович нарушал режим, Вера Евгеньевна повышала на него голос. Мур свирепо бросался ей на ноги или бил по рукам лапой. Довольный Николай Павлович говорил внушительно: "Правильно! Защищай меня, Мур".
Вера Евгеньевна была очень начитанна, много знала, но характер имела суровый и замкнутый, была очень раздражительна и нервна, может быть, из-за тяжелого детства.
Иногда все же рассказывала интересные вещи. Дед ее вел дела семьи Гончаровых. Вера Евгеньевна часто просила бабушку рассказать, какой был Пушкин. Бабушка, вздохнув, отвечала неизменно: "О, ма шер, это был сущий черт. Бедная Натали!" Дед со стороны матери, Марии Васильевны, архитектор Карнеев принимал участие в строительстве Музея изящных искусств (ГМИИ им. Пушкина).